Невидимки, стр. 72

Перенесемся в тот неповторимый момент, когда полуживая Бренди лежит на полу.

А я склоняюсь над ней. Мои руки перепачканы ее королевской кровью.

Бренди кричит:

— Эви!

В проеме парадной двери появляется обгоревшая голова Эви.

— Бренди, дорогуша, — говорит Эви. — Это самая злая из когда-либо сыгранных тобой шуток.

Эви подбегает ко мне и целует меня своими губами, накрашенными отвратительной увлажняющей помадой. Она восклицает:

— Шаннон, не знаю, как благодарить тебя за то, что внесла столько живости и новизны в мою чертовски скучную домашнюю жизнь.

— Мисс Эви, — говорит Бренди, — разыгрывай кого угодно, но несколько минут назад в меня выстрелила именно ты.

Перенесемся к правде. Я круглая дурочка.

Перенесемся к правде. Я выстрелила в себя. Я заставляла Эви думать, что это сделал Манус, а Мануса — что это сделала Эви. Возможно, именно по этой причине они и расстались.

Именно по этой причине Эви постоянно держала при себе заряженную винтовку, а Манус пришел в ее дом со здоровенным ножом, пришел, чтобы разобраться с ней.

Правда заключается в том, что наиболее тупой и наиболее опасной во всей этой истории являюсь я.

Правда в том, что в день своей огромной трагедии я уехала за пределы города. Окно у сиденья водителя в моей машине было наполовину открытым. Я вышла на улицу и выстрелила в него. По пути обратно в город на автостраде я свернула на узкую дорогу, ведущую к Гроуден-авеню. Ведущую к «Мемориальной больнице Ла-Палома».

Правда заключается в том, что я обожала быть красивой и не знала, как отделаться от своей страсти.

Я, конечно, могла остричься наголо, но волосы опять выросли бы. И потом, даже лысая, я все равно выглядела бы слишком хорошо. Не исключено, что в таком виде я привлекала бы к себе еще больше внимания.

Я могла попытаться растолстеть или удариться в беспробудное пьянство, чтобы уничтожить свою красоту, но мне хотелось не этого.

Я жаждала стать поистине уродливой и при этом сохранить нормальным общее состояние своего здоровья.

Морщины и старение казались мне настолько отдаленной перспективой, что о них я даже не задумывалась всерьез.

Я мечтала изобрести какой-нибудь способ мгновенного превращения в уродину, мне было необходимо отделаться от красоты окончательно и бесповоротно. В противном случае я постоянно подумывала бы о ее возвращении.

Вы ведь знаете, как люди смотрят, к примеру, на девушек-горбуний.

Им можно только позавидовать, думала я. Никто не тащит их каждый вечер из дома, не давая возможности заниматься учебой. На них не орут фотографы модных агентств, если что-то не так.

Я смотрела на людей с безобразными ожогами на лицах и с завистью думала, что им не приходится тратить кучу времени на рассматривание своего отражения в зеркале.

Я хотела, чтобы мое уродство было очевидным для каждого из окружающих меня людей. Я грезила о такой свободе, которой довольствуется, мчась по дороге на машине с открытыми окнами, хромая, бесформенная, дефектная с самого рождения девушка. Ведь ей все равно, как выглядит ее прическа, в порядке ли ее макияж.

Я чувствовала себя смертельно уставшей оттого, что только из-за своей внешности пребываю на низшей ступени развития жизни. Оттого, что не имею ничего настоящего, что дополняло бы мою красоту.

Я нуждалась во внимании и восхищении и ненавидела себя за это. Я ощущала, что живу в гетто внешнего блеска. В путах стереотипов.

В этом смысле, Шейн, мы с тобой — настоящие брат и сестра. Я, как и ты, совершила наибольшую глупость, какую только могла совершить. Я искала в ней спасение. Мне хотелось избавиться от убежденности, что я в состоянии управлять миром. Влиять на него.

Я была уверена, что мне поможет только хаос. Я должна была проверить себя, увидеть, смогу ли я заново встать на ноги, выживу ли.

Поэтому и уничтожила зону своего комфорта.

В тот день, свернув на узкую дорогу, я сбавила скорость. Я помню, о чем в те моменты думала, что испытывала. Я пребывала в приподнятом настроении, я была взволнована и чувствовала, что грядет что-то невообразимо интересное.

Я намеревалась коренным образом себя изменить. И начать свою жизнь заново. В этой новой жизни для меня открывалась масса возможностей. Я могла стать хирургом. Или художником. Никому не было бы дела до того, как я выгляжу. Люди смотрели бы на созданное мной, на то, что я делаю, а не на саму меня. И дарили бы мне любовь.

Моей последней мыслью было: наконец-то! Скоро я начну развиваться, расти, бороться и эволюционировать.

Меня охватило небывалое нетерпение. Я надела перчатки, достала из бардачка пистолет и, вытянув руку в окно с разбитым стеклом, положила палец на курок.

Пуля вошла в меня с расстояния, которое не составляло и двух футов. Я запросто могла лишить себя тогда жизни, но это не представлялось мне большой трагедией.

По сравнению с тем, как изменила себя я, пирсинг и татуировки кажутся безумно незначительными. Они — лишь дань моде. Нанося на кожу тату, люди становятся лишь более привлекательными. Мне требовалось противоположное.

В момент выстрела, в то мгновение, когда в меня вошла пуля, я почувствовала себя так, будто мне просто заехали в челюсть. Прошло, наверное, около минуты, прежде чем чернота перед моими глазами не рассеялась. Я увидела собственные кровь и слюну и рассыпавшиеся по пассажирскому сиденью зубы.

Мне пришлось выйти из машины, чтобы поднять пистолет — он выпал у меня из руки. Я пребывала в состоянии шока, это помогло.

Пистолет и перчатки, наверное, до сих пор лежат в водосточной канаве у больничной парковочной площадки, куда я их бросила. Если вам требуются доказательства, ищите их именно там.

Что было потом, вы знаете.

Морфий внутривенно, разрезание моего чудесного платья маленькими операционными ножницами, похожими на маникюрные, фотографии, сделанные полицией.

Птицы склевали мое лицо.

Никто даже не заподозрил того, что произошло на самом деле.

А на самом деле после случившегося меня охватила легкая паника. Я начала лгать всем, кто меня окружал.

Ложь — не лучший фундамент для строительства нового будущего.