Мароны, стр. 21

Гнусную процедуру на некоторое время приостановили, но это был еще не конец драмы, а лишь перерыв после первого акта. Рэвнер поднялся на веранду и, подойдя к хозяину, сказал ему что-то вполголоса, но не потому, что боялся быть услышанным, — оба касадора в эту минуту были заняты своими собаками; негров на их глазах клеймили не впервые, и это зрелище не занимало их.

— Кого теперь? — спросил управляющий. — Мандингов?

— Их или принца, безразлично, — ответил Джесюрон.

— Начните с принца, — предложила Юдифь с улыбкой, как бы предвкушая удовольствие. — Ведите его, мистер Рэвнер. Мне любопытно, как его высочество выдержит испытание огнем.

Управляющий пошел выполнять приказание молодой хозяйки. Он пересек двор и зашел в дверь отдельного помещения, в котором находился принц. Несколько минут спустя Рэвнер появился вновь, ведя за собой невольника, в котором, если бы не особое благородство черт, трудно было узнать молодого фулаха, принца Сингуеса, которого читатели видели на борту невольничьего корабля. Великолепный его наряд: тюрбан, богатая шелковая туника, сандалии, сабля — все исчезло. Он был одет теперь, как все негры на плантации, — в грубые холщовые штаны и рубаху. Вид у юноши был несчастный, но, казалось, он все же не пал духом. Он бросал на Рэвнера и Джесюрона взгляды, полные едва сдерживаемого гнева и возмущения. С губ его, однако, не сорвалось ни единого слова упрека или протеста — что толку было протестовать? Свое негодование он уже высказал тогда, когда с него срывали дорогие одежды и оружие. Теперь оставалось лишь подчиниться грубой силе.

Сингуес хранил мрачное молчание, стараясь сдержать гнев. Он еще не подозревал, что в этот момент готовила ему судьба. В его клетушке не было окон, и он не видел того, что происходило во дворе. Догадываясь, что ему предстоит нечто ужасное, он все же не знал, что именно. Но он недолго оставался в неведении.

Рэвнер рванул пленника за руку и потащил его к жаровне. Над несчастным занесли раскаленный прут. Принц понял все, но не дрогнул. Он смотрел не на орудие пытки — нет, он впился взглядом в старого Джесюрона. Затем он перевел взгляд на ангелоподобного демона, стоявшего рядом. Пламенные глаза обманутого фулаха горели гневом и ненавистью. Старый работорговец отпрянул, не выдержав этого взгляда, но его дочь продолжала насмешливо улыбаться.

Мгновение — и раскаленный железный прут с шипением опустился на грудь фулаха: принц Сингуес стал рабом Джекоба Джесюрона. До его сознания как будто только теперь дошла страшная истина. С громким криком он одним прыжком очутился на веранде и вцепился в горло старика. Оба упали. Сингуес продолжал душить Джесюрона. К счастью для последнего, противник его был безоружен, но и голыми руками он прикончил бы своего мучителя, не подоспей на помощь хозяину Рэвнер и оба касадора. Но даже им едва удалось вырвать старика из крепких, как сталь, рук принца.

— Убейте его! — завопил Джесюрон, как только снова обрел способность дышать. — Нет-нет! — тут же спохватился он. — Сперва я придумаю ему наказание… И уж такое наказание, что…

— Выпороть дикаря! — крикнула прекрасная Юдифь. — Пусть это послужит примером для остальных, чтобы знали, как поднимать на нас руку!

— Да-да, выпороть! Дать ему сотню плетей для начала, слышите, Рэвнер?

— Не беспокойтесь, — заверил его достойный управляющий, стаскивая жертву вниз по ступеням. — Все сполна получит!

Последовавшая за этим расправа превзошла даже только что описанные ужасы клеймения. Молодого фулаха привязали к столбу, специально поставленному во дворе для подобных целей. Началось истязание. И, когда в воздухе просвистел последний, сотый удар, залитое кровью бесчувственное тело скользнуло к подножию столба.

Стоявшие на веранде не проявили ни малейших признаков жалости. Наоборот, и отец и дочь, глядя на муки своей жертвы, казалось, испытывали удовольствие. Они оставались на веранде, пока не были заклеймены все захваченные хитростью мандинги.

Глава XXII. НОЧЛЕГ В ЛЕСУ

Расставшись с прекрасной кузиной, а также с домом негостеприимного дяди, Герберт Воган углубился в густой кустарник и зашагал к правой цепи холмов. Как ни велико было его душевное смятение, он все же подумал о том, что не следует возвращаться прежней дорогой. Он не хотел встречаться ни с кем из обитателей плантации. Оскорбленному юноше казалось, что все уже осведомлены о том, каким унижениям он здесь подвергся, какой прием оказал ему дядя. Дойдя до конца сада, он перепрыгнул через невысокую ограду и стал подниматься по лесистому склону.

Сначала он никак не мог успокоиться. В душе его боролись два чувства, столь же противоположные, как тьма и свет, горе и радость, ненависть и любовь. Но он был слишком одинок и беззащитен, чтобы долго предаваться бесплодным переживаниям — для него они были слишком большой роскошью. И понемногу буря, кипевшая в нем, утихла. Добравшись до гребня холма, Герберт, прежде чем войти в лесную чащу, начинавшуюся на противоположном склоне, обернулся и сквозь просвет между деревьями в последний раз взглянул на белые стены и зеленые жалюзи Горного Приюта. В его взгляде можно было прочесть скорее сожаление, чем досаду. И когда, наконец, он отвернулся и вступил под мрачные своды леса, на душе его стало еще безотраднее.

Вернуться в Монтего-Бей, поискать себе там скромного пристанища, дождаться, когда вернут ему скудный багаж, все еще находящийся на пути к Горному Приюту, — таков был незамысловатый, сам собой напрашивающийся план ближайших действий. Герберт был еще слишком взволнован, чтобы обдумывать дальнейшее. Он шел по лесу, почти не замечая, куда несут его ноги. Со стороны можно было подумать, что он заблудился. На самом деле Герберт полагал, что, свернув влево, он рано или поздно выйдет на дорогу, по которой еще так недавно подъезжал к воротам Горного Приюта. Во всяком случае, он рассчитывал, что без труда разыщет речку, через которую переправлялся вброд, и, идя вниз по течению, доберется до города. Но он был так поглощен происшедшим, что действительно вскоре сбился с дороги.

Деревья скрывали от него солнце, уже клонившееся к закату. Но, если бы Герберт его и видел, он не сумел бы найти по нему путь, так как по дороге не обратил внимания, в каком направлении от бухты лежит Горный Приют. Однако все это не слишком беспокоило молодого человека. Куда было ему спешить? Что ждало его в Монтего-Бей? Он не мог даже твердо рассчитывать на то, что там для него найдется лучшая крыша над головой, чем огромные, густые ветви гигантских сейб здесь, в лесу.

Солнце спустилось совсем низко. Герберт остановился на краю открывшейся за деревьями поляны и заметил, что небо уже начинает лиловеть. Близились сумерки. Найти дорогу в темноте не представлялось возможным, и Герберт решил переночевать в лесу. Для него было готово и ложе — под огромной сейбой мягкие, как пух, древесные семена покрывали толстым светло-коричневым ковром всю почву, и под пологом вест-индского неба это могло служить отличной постелью. Нельзя ли раздобыть здесь и ужин? Герберт сильно проголодался. Со времени завтрака, состоявшего из заплесневелого сухаря и куска свинины, он не проглотил ни крошки. Голод давал себя знать. У Герберта было с собой ружье, и он все время, пока шел, посматривал, не видно ли подходящей дичи. Попадись она ему на глаза, Герберт не упустил бы добычи — он был метким стрелком. Но нигде не было видно ни пернатых, ни четвероногих. Правда, до слуха юноши долетали незнакомые птичьи голоса и среди листвы мелькали крылатые создания с ярким оперением, но ни одна из птиц не приблизилась на расстояние выстрела.

Остановившись передохнуть, Герберт вглядывался в расстилавшуюся перед ним поляну, надеясь, что покажется какая-нибудь птица, перелетающая с дерева на дерево в поисках корма.

Наступил час, когда вылетают на охоту совы. Герберта так разбирал голод, что он готов был поужинать даже совой. Однако и совы не показывались. Но тут он вдруг заметил нечто съедобное, что сразу могло утолить муки голода.