Странствия Персилеса и Сихизмунды, стр. 97

Тем временем смерклось. Периандр, сойдя с дороги, ведшей в Неаполь, и услыхав журчанье ручья, струившегося под сенью дерев, повалился ничком на его берегу, и хотя он наложил запрет на слова, однако же вздохам не воспретил излетать из груди.

Глава двенадцатая,

в коей открывается, кто такие Периандр и Ауристела

Добро отделяет от зла столь незначительное расстояние, что это как бы две линии, которые, хотя и исходят из отдаленных и разных точек, в конце концов сходятся.

Итак, Периандр в обществе тихого ручейка и лунного света изливал душу в рыданиях. Еще его общество составляли деревья и свежий ласкающий ветерок, осушавший его слезы. Мечты уносили его к Ауристеле, а ветер развеивал его надежды, но вдруг до него долетел чей-то голос; когда же он к нему прислушался, то различил звуки родного своего языка, — он только не мог разобрать, еле слышно говорит этот голос или же напевает; наконец, подстрекаемый любопытством, он пошел на голос и, приблизившись, уловил, что это не один, а два голоса и что они не напевают и не шепчутся, а ведут меж собою беседу. Но особенно его поразило то, что они, находясь вдали от Норвегии, говорили на ее языке. Периандр стал за дерево, так что и он и дерево составили одну тень; как же скоро он затаил дыхание, то первыми словами, достигшими его слуха, были следующие:

— Тебе не нужно убеждать меня, сеньор, что в Норвегии год делится на две половины, — ведь я жил в Норвегии, меня завлекла туда моя горькая доля, — и я знаю, что полгода там царствует ночь, а полгода — день. Что это именно так, я хорошо знаю, а вот почему это так, объяснить не сумею.

Другой голос ему на это ответил:

— В Риме я покажу тебе наглядно, на глобусе, какова причина чудесного этого явления: для того климата это так же естественно, как для здешнего то, что продолжительность суток равна двадцати четырем часам. Я тебе уже рассказывал, что на краю норвежских владений, почти на самом Северном полюсе, есть остров, — говорят, будто это уже край света, во всяком случае край этой его части, а называется остров Тиле, Вергилий же в первой книге Георгик именует его Фуле:

По-гречески Фуле — то же самое, что по-латыни Тиле, Остров тот величиною с Англию, — может быть, немножко меньше, — остров богатый, обильный всем, что нужно для человеческой жизни. Есть и еще один остров на Северном полюсе, милях в трехстах от Тиле, называется он Фрисландия, открыт он был назад тому лет четыреста, и настолько сей остров обширен, что именуется королевством, и королевство то немалое. Король и правитель на острове Тиле — Максимин, сын королевы Эустокии, отец же его назад тому всего несколько месяцев переселился в иной, лучший мир, оставив двух сыновей: один из них — это наследный принц Максимин, о котором я уже упоминал, а другой — юноша с душою возвышенною, по имени Персилес, наделенный в избытке всеми дарами природы, любимейший сын своей матери. Я не имею довольно слов, дабы описать совершенства Персилеса, а потому лучше уж о них умолчать — боюсь, как бы с моими слабыми способностями их не принизить; я его люблю, я был его воспитателем, я пестовал его, когда он был еще малым ребенком, и я мог бы много о нем рассказать, и все же, дабы не умалить его достоинств, предпочитаю на них не останавливаться.

Периандр слушал, слушал, и вдруг его осенило: да ведь это же Серафид, его воспитатель, а беседует он с итальянцем Рутилио, который время от времени вставлял свои замечания, так что Периандр и его узнал по голосу. Нетрудно вообразить, как был изумлен Периандр, изумление же его все возрастало по мере того, как Серафид, — а это был именно он, — рассказывал дальше:

— У Эусебии, королевы Фрисландии, было две дочери, две писаные красавицы, особливо старшая, по имени Сихизмунда, — младшая же в честь матери звалась Эусебией, — и в этой Сихизмунде природа сосредоточила всю прелесть мира, и вот, неизвестно, собственно, с какою целью, королева Эусебия под тем предлогом, что неприятель будто бы готовится идти на нее войной, отправила Сихизмунду на остров Тиле, к Эустокии, как в более безопасное место, дабы Сихизмунда, не ведая ужасов войны, жила под крылышком у Эустокии, ну, а я так полагаю, что не это было главной причиной: Эусебия мечтала о том, чтобы ее дочь полюбил наследный принц Максимин и на ней женился, — всегда, дескать, можно ожидать, что дивная красота превратит в воск любое сердце, даже каменное, что она заставит сойтись и крайности. Но это только мое предположение, а наверное я могу сказать одно: принц Максимин и правда влюбился в Сихизмунду, хотя и заочно, — ведь когда Сихизмунда появилась на острове Тиле, Максимина там не было, но его мать послала ему ее портрет и уведомила о том, что мать Сихизмунды просила приютить ее у них во дворце; Максимин же ей на это ответил, что он желает, чтобы Сихизмунде всяческие оказывались почести и что он намерен на ней жениться. Этот его ответ был подобен стреле, пронзившей сердце сына моего Персилеса, — я называю его сыном по праву воспитателя. Как скоро сия весть достигла слуха Персилеса, он уж больше ни о каких веселостях не хотел и слышать; резвость, свойственная молодости, покинула его; славе и всеобщей любви, которые он стяжал своими подвигами, он предпочел тишь забвения, а самое главное, он занемог и впал в безысходное отчаяние. К нему позвали врачей, но, не зная причины недуга, они не сумели сыскать от нее средство: ведь по биению пульса нельзя угадать душевную боль, следственно трудно, в сущности — невозможно, определить душевный недуг. Мать, видя, что сын ее гибнет, и не имея понятия о том, кто же виновник его гибели, неотступно молила его открыть ей душу, а то-де, мол, это невыносимо: причина известна ему одному, из-за последствий же страдают они оба! Настойчивые просьбы и уговоры несчастной матери в конце концов сломили упорство и стойкость Персилеса, и он сознался, что без памяти влюблен в Сихизмунду, но вместе с тем прямо объявил, что лучше умрет, чем станет поперек дороги своему брату. Это его признание воскресило королеву, и она подала Персилесу надежду — придется, мол, заставить Максимина побороть его чувство к Ауристеле, да ведь и то сказать: когда речь идет о спасении человеческой жизни, то пренебрегают иной раз кое-чем более важным, а уж гневом брата и подавно. После разговора с сыном Эустокия имела разговор с Сихизмундой и в самых сильных выражениях изъяснила ей, что утратит она вместе с утратой Персилеса, который представлял собой, по ее словам, верх совершенства, меж тем как суровый нрав Максимина к нему не располагал. Она привела этому такие доказательства, приводить которые, пожалуй, и не следовало, достоинства же младшего своего сына, Персилеса, превознесла до небес.

Что могла ей на это ответить Сихизмунда, девушка молодая, одинокая, да еще после таких уговоров? Она ответила, что нет у нее другой руководительницы, нет у нее другой советчицы, кроме чести, и вот если честь ее никак не будет задета, то она готова вверить свою судьбу королеве и Персилесу. Королева расцеловала ее и поспешила передать ее ответ Персилесу, и тут Сихизмунда и Персилес условились, что они покинут остров до приезда его брата, Максимину же будет сказано, что Сихизмунда дала обет побывать в Риме, дабы утвердиться в католической вере, здесь, в северных странах, подвергшейся некоторым искажениям, а Пер-силес-де, мол, поклялся, что ни словом, ни делом не посягнет на ее невинность. Получив от королевы множество дорогих вещей, провожаемые ее наставлениями, Персилес и Сихизмунда отбыли, а после их отъезда королева рассказала мне все, о чем я только что рассказал тебе.

Спустя два с лишним года наследный принц Максимин прибыл наконец в свое королевство: все это время он воевал со своими недругами. Сихизмунду он во дворце не нашел, а вместо нее нашел свою кручину. Недолго думая, он стал собираться в дорогу, ибо хотя в добропорядочности своего брата он ни одной секунды не сомневался, однако его тревожили смутные подозрения, от коих любовник может уберечься лишь чудом. Едва лишь королева-мать сведала о его сборах, то призвала меня к себе и, объявив, что вверяет мне здравие, честь и самую жизнь Персилеса, попросила опередить Максимина и дать знать Персилесу, что брат пустился за ними в погоню. Принц Максимин отбыл на двух больших кораблях и, пройдя Геркулесовы столпы, после многих перемен погоды, после многих бурь достигнул острова Тинакрии, затем славной Партенопеи [70], в настоящее же время находится недалеко отсюда, в поселении Террачине, расположенном на границе Неаполитанской и Римской провинций. У него так называемая перемежающаяся лихорадка, и он при смерти. В Лисабоне я напал на след Персилеса и Сихизмунды, ибо всюду идет громкая слава о некоем прекрасном страннике и некоей прекрасной страннице, — так вот, если это не ангелы во плоти, то кто же это еще может быть, как не Персилес и Сихизмунда?