Странствия Персилеса и Сихизмунды, стр. 21

— За то, чтобы установить, так это или не так, я бы не дал медного гроша. Какое мне дело: существуют на свете люди-волки или же не существуют, и принимают ли короли обличье воронов или же орлов? Впрочем, если уж суждено им превращаться в птиц, так, по мне, лучше бы в голубков, нежели в коршунов.

— Легче, легче, Клодьо! — прикрикнул на него Арнальд. — Не смей дурно говорить о королях! Ты, видно, хочешь навострить свой язык, дабы подрезать уважение к ним.

— Нет, — возразил Клодьо, — наказание засунуло мне в рот кляп, или, вернее сказать, сковало мне язык, чтобы он не болтался; так что уж лучше я буду держать себя на вожжах и молчать, нежели веселиться и болтать. Острые словца, долгие пересуды одних веселят, а других печалят. За молчание не наказывают, на молчание не отвечают. Я хочу прожить положенные мне дни спокойно, под великодушным твоим покровительством, хотя, признаюсь, на меня нет-нет да и найдет дурной стих, язык у меня так и зачешется, и вот-вот сорвутся с него некие истины и пойдут гулять по свету, от чего упаси меня боже!

На это Ауристела ему сказала:

— Тебе, Клодьо, зачтется жертва, которую ты приносишь богу своим молчанием.

Тут вмешалась в разговор Розамунда и, обратясь к Ауристеле, сказала:

— В тот день, когда Клодьо станет молчалив, я стану хорошей: ведь мое распутство, как и его злоязычие, суть наклонности врожденные, хотя, впрочем, мне все-таки легче исправиться, нежели ему, ибо красота с годами блекнет, а когда нет былого пригожества, то и нечистые помыслы уже не столь неотвязны, меж тем как над языком человека злоречивого время власти не имеет, более того — записные сплетники в старости еще больше злословят: во-первых, они много видели на своем веку, а во-вторых, иного рода желания у них отмирают, остается только желание болтать языком.

— И то и другое дурно, — заметила Трансила, — и распутники и сплетники — все идут своим путем к гибели.

— Зато путь, которым следуем мы, будет счастлив и благополучен, — подхватил Ладислав: — ветер дует нам в спину, море спокойно.

— И ночь прошла спокойно, — заметила Констанса, — однако ж сон сеньора Маврикия взволновал нас и встревожил — я боялась, как бы мы все не утонули.

— Ваша правда, — молвил Маврикий. — Если б я не знал закона божьего и не вспомнил слов господних, приведенных в книге Левит : «Не будьте предсказателями, не верьте снам, ибо не всем дано толковать их», я бы не осмелился толковать мой сон, который так меня расстроил; как мне кажется, этот мой сон объясняется не теми причинами, которые обыкновенно вызывают сны, а надобно вам знать, что сны представляют собой божественные откровения или мечтания бесовские; в иных же случаях сны порождает либо чревоугодие, ибо пары от съеденной пищи восходят к мозгу и мутят рассудок, либо то, чем были в течение целого дня заняты у того или иного человека мысли. Равным образом сон, смутивший меня, проистекает не из наблюдений астрологических, ибо я не высматривал точек эклиптики, не наблюдал светил, не обозначал кругов склонения, не следил за небесными фигурами, и все же я видел ясно, как наяву: мы находимся в большом деревянном дворце, беспрерывно сверкает молния и весь его освещает, и из тех трещин, которые в небосводе образует молния, тучи низвергают уже не море, а целые моря воды. И вот, вообразив, что я тону, я стал кричать и делать такие движения, какие всегда делает утопающий. И я все еще нахожусь под впечатлением этого страшного сна, передо мной все еще мелькают его обрывки, а как мне известно, что самая лучшая астрология — осторожность, из которой исходят все здравые мысли, то именно потому, что я еду на деревянном корабле, я боюсь молнии, туч и ливня. Но особенно меня смущает и тревожит вот что: в наибольшей степени нам должно опасаться не стихий; не они избраны и определены быть нашим бичом, но измена, гнездящаяся, как я уже сказал, в чьих-то низких душонках.

— Я не могу допустить мысли, — заговорил тут Арнальд, — чтобы в сердце мореплавателя к безгреховной любви примешалась распущенность Венеры, или же сластолюбие беспутного ее сына. Если человек помнит о душе своей, то ему не страшны никакие опасности.

Арнальд сказал это нарочно, чтобы Ауристела, Периандр и другие, знавшие о его чувствах, поняли, насколько движения его сердца подчинены его рассудку, а затем продолжал:

— Праведный государь может чувствовать себя в безопасности среди своих вассалов. Страх измены возникает в том случае, если государь живет не по правде.

— Так оно и есть, и так оно и должно быть, — заметил Маврикий. — Скорей бы только проходил этот день! Если день пройдет бестревожно, я всех вас и прежде всего самого себя поздравлю с благополучным исходом.

Солнце уже начало склоняться в объятия Фетиды [19], море по-прежнему было спокойно, ветер дул благоприятный, нигде не было видно ни одного подозрительного облачка, которое могло бы насторожить моряков; словом, небо, море и ветер, и вместе и порознь, предвещали наиблагополучнейшее путешествие, как вдруг прозорливый Маврикий громким, но прерывающимся от волнения голосом произнес:

— Мы наверное потонем. Мы потонем наверняка.

Глава девятнадцатая,

в коей рассказывается о том, что предприняли солдаты, и о разлуке Периандра и Ауристелы

Эти его восклицания прервал Арнальд:

— Что с вами, досточтимый Маврикий? Какие воды грозят затопить нас? Какие пучины грозят поглотить нас? Какие валы грозят захлестнуть нас?

Ответом Арнальду послужило внезапное появление перепуганного моряка, который поднялся на палубу и, захлебываясь слезами, невнятно и бессвязно заговорил:

— Корабль во многих местах дал течь. Вода хлынула в него с такой силой, что скоро зальет палубу. Спасайся кто и как может! Ты, государь Арнальд садись в лодку или же в шлюпку и возьми с собой все, чем ты особенно дорожишь, пока оно еще не стало добычею моря.

Корабль в это время остановился — он не мог идти дальше из-за груза наполнявшей его воды. Лоцман приказал убрать паруса, и тут все в смятении и ужасе бросились искать спасения. Наследный принц и Периандр побежали к шлюпке, спустили ее на воду, втолкнули туда Ауристелу, Трансилу, Риклу и Констансу; Розамунда же, видя, что про нее забыли, сама прыгнула в шлюпку, а затем Арнальд предложил спуститься в шлюпку Маврикию.

В это время два солдата отвязывали лодку, которая была привязана к борту судна, и один из них, видя, что другой хочет войти в лодку первым, выхватил из-за пояса кинжал и, вонзив ему в грудь, воскликнул:

— Наше с тобой преступление никакой пользы нам не принесло, так пусть же это послужит тебе наказаньем, а мне на остаток жизни уроком!

С последним словом он, не воспользовавшись спасительным средством, каковым могла явиться для него лодка, в порыве отчаяния кинулся в море и стал кричать, и хотя кричал он громко, однако ж слова его разобрать было трудно:

— Услышь, Арнальд, всю правду из уст изменника — в такую минуту я не могу тебе ее не сказать. Вместе с солдатом, которому я на твоих глазах пронзил грудь кинжалом, я во многих местах пробил и продырявил корабль, а на уме у нас было вот что: мы хотели завладеть Ауристелой и Трансилой, посадить их в шлюпку и увезти; когда же я удостоверился, что нам не удалось осуществить наш замысел, то убил своего товарища и теперь кончаю с собой.

Тут солдат стал погружаться, волны накрыли его, и он обрел на дне моря вечный покой. И хотя Арнальд в не меньшей степени, чем остальные, находился в смятении и, как уже было сказано, искал хоть какого-нибудь средства к спасению от гибели, грозившей всем поголовно, все же он уловил слова впавшего в отчаяние солдата. Он и Периандр бросились к лодке, однако, прежде чем войти в нее, Арнальд велел Антоньо-сыну сесть в шлюпку, а что в шлюпку необходимо взять съестного — это вылетело у него из головы.

Ладислав, Антоньо-отец, Периандр и Клодьо вошли в лодку и принялись догонять шлюпку, которая успела отойти на некоторое расстояние от корабля, а через корабль уже перекатывались волны; еще немного — и на поверхности осталась лишь грот-мачта, как бы указывавшая, что здесь погребен корабль.