Эскапада, стр. 27
ТРЕТЬЯ ЧАСТЬ
I
В тишине уснувших полей Анна-Клавдия де Фреваль слышала, лишь то учащавшийся, то замедлявшийся стук копыт своего более или менее бойко бежавшего коня, рядом с которым неслась по земле отбрасываемая от него луною тень. В первый раз была окружена она ночной пустынностью. Внимательно наблюдая за направлением и особенностями дороги, она была всецело поглощена этим занятием, так как боялась заблудиться. По разным предметам она убеждалась, что едет правильным путем.
Она ехала так довольно долго, и свет луны начал слабеть. М-ль де Фреваль была уже у опушки рощи, окружающей Высокий Пригорок, и надеялась добраться до него до захода луны. Там она остановится, подождет, пока забрежжит рассвет и снова тронется в путь. Этот роздых восстановит силы ее коня, ибо ей предстоит совершить еще длинный конец, прежде чем она достигнет цели. По этим соображениям, встретив на пути ручеек, она напоила в нем коня. Она и сама охотно напилась бы, ибо чувствовала, что горло у нее немного пересохло, но ограничилась тем, что провела языком по губам. Поправив быстрым и гордым движением руки прядь волос, выбившуюся из-под треуголки, она вновь стала подниматься по тропинке на вершину крутого склона.
Лишь достигнув Высокого Пригорка, она соскочила на землю. Луна почти касалась линии горизонта, и все предметы казались теперь покрытыми уже не серебристой эмалью, а сероватым пеплом. Стало свежее и прохладнее. М-ль де Фреваль привязала коня и села на тот самый ствол повалившегося дерева, где она отдыхала с Аркнэном. В полутьме она слышала, как лошадь жует молодые побеги. Этот шум раздражал ее; она торопилась снова сесть в седло. Ей хотелось, чтобы поскорее наступил день. Чтобы скоротать время, она старалась думать о различных вещах. Как плохо перепрыгнула она ров, отделявший от полей эспиньольский сад! Ее лошадь чуть было не свалилась туда. Если бы Аркнэн присутствовал при этом, как бы он выбранил ее! Прямо каким-то чудом лошадь ее не поломала ноги, а она не свернула шею. А тут еще этот Куафар наверное узнал ее! Несомненно он забил тревогу в Эспионьолях. Но что нужды! Обитатели усадьбы были лишены всякой возможности пуститься в погоню за ней. При мысли, что ее могут поймать, она стиснула зубы. Она снова увидела себя маленькой пансионеркой монастыря Вандмон в день, когда ею было похищено платье садовника, и она была схвачена верхом на монастырской ограде. Это воспоминание вызвало у нее краску гнева. Теперь этого не случится; она не дастся живою и она гордо нащупала под плащом рукоятку кинжала… Ах, почему не может она разорвать этим клинком сероватую кисею, все еще покрывающую предметы, почему не может она сбросить ее как ненужный покров! От нетерпения она закрыла глаза. Когда она вновь открыла их, ей показалось, что все кругом переменилось. Покров стал прозрачнее, а местами его даже вовсе не было видно. Предметы можно было отчетливо различить сквозь него. Небо медленно светлело и белело, и м-ль де Фреваль почувствовала, как по щеке ее украдкой скользнул мягкий ветерок, подобно робкой ласке. При этом дуновении томность разлилась по ней. Какая-то вкрадчивая и сокровенная нежность окутала ее. Она испытала потребность в поддержке, потребность отдаться в покровительственные руки, и это чувство было так ново для нее, что странно поразило ее. Когда она была ребенком, никто никогда не дарил ей ласки в ее одиночестве. Она находила в своей памяти лишь грубоватые заботы своей кормилицы крестьянки. Лоб ее получал лишь редкие и рассеянные поцелуи г-на де Шомюзи или высокомерное прикосновение холодных губ г-жи де Грамадек. В Вандмоне короткие отношения между пансионерками были воспрещены. Чего хотел от нее этот утренний ветерок, легкий, почти влюбленный, воспоминание о котором мало-помалу стало жечь ее щеку и разливаться теплом по всему ее телу, этот ветерок, заставлявший ее сразу и краснеть и изнемогать, трепетать от ожидания и от желания, ветерок, который был словно приближение невидимого, но знакомого ей лица, лица, дважды промелькнувшего перед ней, и сотни, тысячи раз являвшегося ее мечтам в образе тираническом и жестоком, к которому стремилась она всем порывом юности, к которому помчит она бешеным галопом рыжего коня через леса, через поля, через все препоны? День занимался. Она встала и отвязала коня. Усевшись в седло, она оставила повод свободно висеть на шее лошади. Конь ожидал, что его повернут обратно в Эспиньоли, и тут всегда приходилось пускать в ход шпоры, чтобы справиться с его сопротивлением. Видя, что всадница ничего не предпринимает для приневоления его, он постоял некоторое время как бы в нерешимости, затем сделал несколько шагов по тропинке, спускавшейся с Высокого Пригорка по направлению к Бурвуазэну. Вместо того, чтобы остановить его и повернуть обратно, м-ль де Фреваль потрепала его по шее… Словно поняв, чего хотят от него, конь радостно заржал и начал спускаться по довольно крутому склону. Спустившись, он сам выбрал одну из скрещивавшихся в этом месте дорог и рысью пустился по ней. Животное узнавало дорогу; оставалось только довериться ему. Тогда Анна-Клавдия испытала чувство огромного успокоения. Как просто и легко все складывается! Открыть ворота, перепрыгнуть через канаву, ехать верхом в лунном свете, оставить за собой поля и леса, выпустить из рук повод! Все легко и просто, когда вы одержимы единственным желанием и не знаете даже, почему вы им одержимы, когда какая-то сокровенная сила внушает вам его, когда вы больше не принадлежите себе и вся находитесь во власти самых глубоких инстинктов, которые вы носите в себе. Ну, а потом? Потом, – не все ли равно? Умереть! Ведь все умирают и в собственной постели, как умрут в ней и г-жа Морамбер и г-жа Грамадек, как умрет в ней г-н де Вердло. Разве не то же самое погибнуть от ножевого удара, нанесенного из засады, устроенной подле ворот, как это случилось с г-ном де Шомюзи, или пасть сраженным пулей среди какой-нибудь схватки, в пороховом дыму, при свете факелов, подле кареты, упряжка которой взвивается на дыбы, а стекла разлетаются вдребезги? Теперь наступил уже день, день серый и немного туманный; перевалило за полдень, а солнце все не показывалось. М-ль де Фреваль поехала по глухим проселкам, избегая ферм и хуторов, держась настороже при всякой встрече. Но на пути ей попалось лишь несколько крестьян и несколько женщин с вязанками хворосту. Наконец, после долгого пустынного пути, она увидела, что местность становится более гористой и более пересеченной. Этот ее характер вскоре получил еще более резкое выражение. Дорога вступила в довольно глубокое ущелье, где стала причудливо извиваться, следуя очертаниям высоких скал, вокруг которых она тянулась. Анна-Клавдия благоразумно замедлила ход. Вдруг конь ее насторожил уши и стал проявлять признаки живейшего беспокойства. Как раз подле одной из таких скал рос густой кустарник. Анна-Клавдия спряталась в нем, затем соскочила с лошади и стала ловко и проворно карабкаться по каменистому откосу, с вершины которого можно было видеть все, что делается за поворотом дороги. Добравшись до этой вершины, она поспешно бросилась назад. Дорогу преграждал расположившийся посередине ее драгун. По бокам пять или шесть всадников тоже держались в выжидательной позиции. Что делать? Попытаться форсировать проезд галопом? Но у Анны-Клавдии не было другого оружия, кроме кинжала и винтовки, драгун сразил бы ее прежде, чем она подъехала к ним. Нужно было, следовательно, поворачивать назад или ожидать, пока патруль очистит путь. Остановившись на последнем решении, она снова спряталась в кустарник и стала ждать. Она заметила тогда, что чувствует жажду и голод, и со вздохом облегчения увидела, как по прошествии более двух часов, драгуны проехали мимо нее и исчезли. Тогда она снова вскочила на коня. По выходе из этого ушелья Макрэ – так называлось оно – дорога шла почти прямо до одинокого дома, расположенного немного в стороне и отделенного от дороги небольшой поляной.
Это была бедная лачуга с шаткими стенами и соломенной крышей. На пороге стояла пожилая женщина. Не слезая с лошади, Анна-Клавдия спросила у нее, может ли она дать ей кусок хлеба, кружку воды и какого-нибудь корма для лошади. Старуха вынесла пук сена, краюху хлеба, от которой она отрезала широкий ломоть, и чашку с водой. Когда Анна-Клавдия поела и напилась, она спросила, доедет ли она до Бурвуазэна до наступления ночи. Старуха взглянула на молодую девушку, усмехаясь своим беззубым ртом: