Король шутов, стр. 32

Они были в особенности измучены удушающей жарой. Поэтому они оказали честь рогам душистого ипокраса, поданным слугами на серебряных подносах.

Пока все это совершалось, музыканты короля шутов исполняли симфонию.

XXIV

ПАЖ.

Сцена, о которой говорил Ришару метр Гонен, не замедлила разыграться.

– Кузен, – сказал черный принц другому принцу, раззолоченному и разукрашенному как икона св. мученика Георгия Победоносца, – я слышал к величайшему сожалению, о том, что случилось с вами при проезде вашем через рынки.

– О, пустяки! – отвечал Орлеанский, – купцы пристали ко мне: мои офицеры забыли уплатить им долги.

– Эти бедняки должны бы, кажется, уж привыкнуть к подобным фактам… обычай становится правом, правда, такого права нет в Капитулариях Карла Великого: при том дворе были другие нравы!

– А вы это наверно знаете, кузен?

– Нитард – один из современников, и даже более – родной внук Карла Великого, сын его дочери Берты, тайно обвенчанной с Ангельбертом, – так вот этот Нитард рассказывает будто две дочери этого государя, т. е. тетки Нитарда, приняв сан монахинь, своим непристойным поведением оскандалили весь двор. Я бы мог привести вам еще свидетельство историка Эмуана (Aimoin).

– О, я не сомневаюсь в вашей глубокой учености…. Я допускаю все, что вы говорите о прошлом; но вернемся к тому, что касается вас, – вам, действительно, грозила опасность.

– Оставим это, племянник, – вмешался герцог Беррийский. – Ничего там особенного не случилось; доказательством служат те радостные крики, которыми сейчас чернь приветствовала обоих вас.

– Однако, – настаивал Иоанн Бургундский, – говорят, если бы не мальчик…

– Кстати, – сказал Орлеанский, – шамбелан Савуази! Несмотря на указ, я требую, чтобы этот мальчик состоял при мне в качестве пажа.

– Это уже сделано, ваше высочество.

И он пошел за Жакобом, который в костюме пажа стоял в глубине залы.

– Право, – продолжал Орлеанский, взглянув на него, – можно подумать, что он всегда был пажом. Какой хорошенький, ловкий.

Он потрепал его ладонью по щеке, он бы обнял и расцеловал его, если бы его не окружали свидетели, уже начинавшие чесать языки. В числе таких был Гюг де Гизей, напомнивший ближайшему соседу о появлении Колины Демер на Суде Любви.

– Ты всегда будешь при мне, пажик, будешь служить мне за столом.

– О! Какое для меня счастье, – отвечал восторженно Жакоб.

– Этот юноша, – продолжал Иоанн, – даст себя убить за вас, если представится случай, а сегодняшнее происшествие, кузен, может повториться.

Орлеанский, видимо задетый такой настойчивостью, возразил очень громко:

– Признаюсь, я ничего не делаю для того, чтобы нравиться этой сволочи, я никогда не стану брататься с ними и здороваться за руку с мясниками и кожевниками или подставлять щеку для поцелуя рыночным дамам, от которых несет чесноком. Пфу!.. Вот источник нахальства черни и всех бунтов. На этот сюжет я сочинил фаблио, над которым вы подумайте. Содержание этого фаблио такое: рыцарь подает руку мужику; мужик сначала целует ее, потом жмет в своей руке, потом сильно тянет ее и в конце концов стаскивает рыцаря на землю.

– Превосходный сюжет для фаблио, – сказал Гюг де Гизей.

– Я тебя сброшу когда-нибудь этой мужичьей рукой, которую ты так презираешь, – проворчал герцог Бургундский.

Герцоги Анжуйский, Беррийский и Бурбонский, желая положить конец разговору, который мог принять дурной оборот, поднялись с мест, говоря, что им хочется есть.

Орлеанский подал знак, по которому занавесь в глубине залы поднялась и присутствующие увидели накрытый стол, на котором возвышались целые причудливые монументы пирожных и всяких сластей, окруженных цветами. Пятеро герцогов уселись за этот стол, а за каждым стал один из дворян, состоявших при них: Рауль д'Актонвиль встал за герцогом Бургундским, за Анжуйским, Беррийским и Бурбонским стали Сурди, Монтодуен и Тюльер; что же касается до Орлеанского, то за ним, по его приказанию, стал Жакоб.

Распорядителем пира был шамбелан короля Карл Савуази.

Загремели трубы, множество слуг разносили вокруг стола серебряные кувшины и блюда, трубные звуки, раздававшиеся с перерывами, покрывали нескончаемую симфонию, которая опять началась.

Бургундский и Орлеанский, сидя рядом, оказывали друг другу придворные любезности, отказывались брать кушанья один раньше другого, многие из их сторонников остались этим очень довольны, но были и такие, которых эта игра не обманывала.

– Гм! – говорил Гизей на ухо Тюльеру, который, как ему было известно, был приверженцем королевского брата, – я надеюсь, что герцог Орлеанский не поймается на удочку, сколько ни гримасничай этот Жанно!

– Можете быть в этом уверены, сир Гюг; он после ужина непременно вымоет себе духами руки, чтобы очиститься от подлого прикосновения руки, запятнанной чернью.

– Ах, когда же придет час возмездия за наглость его и всей его свиты! – прошептал Рауль д'Актонвиль, не проронивший ни одного слова из ответа Тюльера.

XXV

БАЛЛАДА.

Орлеанский, чувствительный как женщина и поэт по темпераменту, находился под обаянием аромата цветов, которыми покрыт был стол, но частые возлияния вывели его наконец из мечтательности.

– Шамбелан, – сказал он, – король шутов теперь здесь или нет?

– Он, ваше высочество, на эстраде со своими жонглерами.

– Позовите его, пожалуйста.

По знаку шамбелана, Гонен предстал перед герцогом, смущенный непритворно. Он помнил сцену в замке де Боте и, с того самого дня, постоянно боялся, что его узнают, хотя и был тогда отлично загримирован.

– Мне очень странно, – начал герцог, – что ты позволяешь себе аллегории, направленные против нас…

– Э, кузен, – поспешил вмешаться герцог Бургундский, желая казаться добряком, – простите уж ему за то, что он очень остроумен.

– Я прощу, но только с условием.

– С каким, ваше высочество, – спросил Гонен.

– А таким, что ты должен дать мне возможность оценить красоту самой прелестной из твоих актрис. Говорят – это цвет красоты.

– Можно сказать почти розовый бутон.

– Только «почти»?

– У нее на это есть достаточное оправдание: на ее родине слишком жарко.

– Это где же?

– В Андалузии, ваше высочество. – Про себя Гонен добавил: – «Андалузянка с улицы Глатаньи!» Нужно сказать, что один старинный и наивный хроникер обозначил улицу Глатаньи такими словами: «rue ou est desfillettes».

– Хорошо, – прибавил Орлеанский, – мы об этом поговорим еще. А теперь, после шутихи, перейдем к шутам. Завтрашний день ты, король шутов, предоставишь их в распоряжение господина шамбелана, который произведет им смотр. Понимаете ли, Савуази?

– Отлично понимаю, ваше высочество.

– Но я не понимаю, – сказал Гонен.

– Тебе вовсе не нужно понимать.

– Может быть даже лучше, чтобы я не понимал.

– Ты слишком много рассуждаешь, король шутов; довольно, даже слишком довольно. Гонен раскланялся и вернулся на эстраду.

– Кузен Бургундский, – снова заговорил Орлеанский, – вот уже много прошло времени с тех пор, как герцогиня Маргарита не была в Париже… а, между тем, красота и ум ее составляли украшение двора, пока вы воевали с неверными.

– Она предпочитает уединение и чувствует себя лучше в своем герцогстве, – ответил, едва сдерживаясь, Иоанн.

– Странно: в ней не заметно было такой антипатии к Парижу в то время, когда вы были в плену у турок.

Иоанн готов был вспыхнуть, но вмешался герцог Беррийский.