Король шутов, стр. 28

– Как это хорошо сказано! – вскричал юный Жакоб, подошедший в эту минуту.

– А ты чего мешаешься, молокосос? – отрезал ему Герен Буасо, и затем прибавил, обращаясь к Лескалопье: – я, брат, ни во что ставлю красивую внешность. Я предпочитаю всему, если человек ведет себя честно. Я стою за герцога Бургундского: он любит народ, и если бы он был правителем, то не угнетал бы его ради своих удовольствий.

Жакоб готов был возразить, но в эту минуту пришел Жеан Демер в своем блестящем вооружении. Он тоже пришел поглазеть.

Внимание купцов обратилось теперь на монаха-францисканца с котомкой за плечами. Лицо у него было все в морщинах и длинная белая борода, но милостыню он просил с такой миной, что встреться он в лесу, его можно было испугаться. Он подошел к позорищу и, подняв глаза на двигавшееся в эту минуту колесо, не мог скрыть удовольствия, произведенного на него этим зрелищем. Вся его сгорбленная фигура выпрямилась, глаза загорелись злорадным огнем. Но он поспешно скрыл свою радость, опустил голову и снова стал нищим, он сильно стиснул руки и зашевелил губами, прикрытыми длинной бородой, но движение которых заметно было по расширению щек. В таком положении он подошел к лавке цирюльника.

– Святой старец! – проговорила с сердечным сокрушением селедочница, – он молится за осужденных.

XX

ЖАН МАЛЫЙ.

Монах этот, принадлежавший к монастырю францисканцев (des Cordeliers) и носивший имя брата Жана Малого, был не простой нищенствующий монах. Он был также известнейший проповедник. Кетиф, в своей «Книге о проповедниках», говорит о нем: Eloquens sed ventosus, т. е. красноречив как буря. Он проповедовал так, чтобы его понимали все, а в особенности простой народ. В то время как Герсон рекомендовал послушание, Малый проповедовал уничтожение тиранов, убийства. Каких тиранов? Один лишь имелся в виду: герцог Орлеанский. Все спрашивали друг у друга, за что он так ненавидит принца, но никто не мог угадать его тайны.

Простояв около позорища, Жан Малый снова принялся за сборы; когда он взошел к цирюльнику, тот только что вернулся к себе, так как его ждал клиент, а Жакоб вошел еще раньше.

– Братья, – сказал монах, – помогите бедным членам общества Иисуса Христа, совершенно оскудевшим.

– Да, – сказал меховщик, которого сейчас собирался брить Жакоб, – если и другие монахи такие же сухопарые, как этот, так они, летом, в своем жиру не вскипят.

Он подал ему совершенно стертую монету, как старый льяр и той же ценности.

– А я, – сказал Демер, – подаю милостыню натурой. Вот вам фунт хорошего мыла, чтобы вам содержать свое тело в чистоте.

– Да воздаст вам св. Франциск! – отвечал Жан Малый и пошел в следующую лавку.

Когда последний клиент вышел из лавки, цирюльник сказал внуку:

– Теперь время запирать, никто больше не придет. Все пойдут смотреть на церемонию, поищи себе хорошенькое местечко, чтобы видеть кортеж. Я иду на свой пост, на улицу Моконсейль, а ты ступай на ступеньки церкви св. Евстафия, тебе отлично будет видно… Ах, постой, вот тебе денег на еду.

– Благодарю, дедушка.

– «Я и без еды обойдусь, – сказал про себя мальчик. – У меня уже два денье отложено, а вот с этим я куплю себе славный нож и привешу его к поясу, как у дворян».

– Но только, – продолжал цирюльник, одевавший в это время мундир городской милиции, – помоги мне застегнуть пояс, да подай мой шишак.

Когда все было исполнено, он вышел с гордым видом, постукивая алебардой по плитам.

Он улыбнулся, увидев, что монах-францисканец остановился у театра Бесшабашных, впереди которого один из актеров, Кокильяр, глотал воздух, чтобы набрать сил для красноречия.

– Брат! Пособите бедным членам Иисуса Христа.

– Вот еще! – сказал Кокильяр, – прилично ли дьяволу подавать милостыню Богу?

– Брат мой, вы клевещете на себя.

– Вовсе нет! Ведь вы в своих проповедях так честите нас?

– Это только притчи, но, главное, я говорю против того, что вы даете свои представления слишком близко от дома Божьего. Отойдите подальше, собрат. Но я хотел бы сказать словечко вашему начальнику, королю шутов, где же он?

– Да вот он кстати и идет. Гонен хотел взойти на ступеньки эстрады, когда монах остановил его своим возгласом.

– Ну что, – спросил король шутов, – хорош ли сегодня сбор? Котомка-то, кажется, полна, но каково в мошне, а?

– Увы, в ней ничего, кроме нескольких стертых денье. Нам почти не подают деньгами. Купцы дают своим товаром, а отсюда выходит то, что носить тяжело, а пользы мало.

– Так, понимаю. Булочник, значит, подает хлеб, суконщик – сукно, чеботарь – обувь, а цирюльник бреет даром.

– О, это было бы нарушением наших правил! Цирюльник дает кусок мыла.

– Ну, так и я поступлю по примеру этих добрых христиан. Я преподнесу вам в дар из моего ремесла; предоставляю вам на выбор.

– Что такое? Объяснитесь.

– Что вы желаете, отец мой? Гримасу или же фокус?

– Вы смеетесь!

– Такое уж мое дело! Ну, пусть будет фокус!

Гонен схватил монаха своими ловкими руками, немножко потискал его, будто щупал, что у него под платьем, потом, окончив, сказал:

– Протяните теперь руку, отец мой.

– Ого! – сказал монах, – целый парижский су!

– Это еще не все: держите еще руку.

– Гм… Гм… Четыре экю с дикобразом, и не обрезанные!

– Ну, еще держите.

– Три франка с конем! Ах! Вот уж за это отпустится вам много грехов!

– Прошлых и будущих?.. Ну, так берите же без счета, ибо у меня много их на совести, да и еще будут.

Монах, не будучи в состоянии удержать все в руках, приподнял полу своего платья, чтобы забрать щедроты короля шутов, но когда он вздумал переложить все в мошну, ее не оказалось.

– Я вижу чего вам не хватает, – сказал Гонен, – и не хочу делать ничего на половину. Вот ваша мошна.

– Ах, вы, плут этакий, вы обокрали меня.

– Я же вас предупреждал, отец мой.

– За подобные дела прямехонько попадете вот в это здание.

– Что ж, это тоже своего рода театр, великолепнейшая рама для гримас, какую только можно выдумать. Выглядывающие головы – преуморительны. Наши архитекторы отсюда позаимствовали свои маскарады. Но моя голова туда никогда не попадет.

– Corbleu! – крикнул монах, но сейчас же опомнился, что такое ругательство может выдать в нем бывшего вояку. – Клянусь Богом! Вы давно заслужили эту раму, но покровительство королевы замедляет ваш последний скачок – на виселицу.

– Ну уж, актеру, да сделаться кривлякой – это значит опуститься.

– Э, если уж умирать, то не все ли равно умирать в перпендикулярном или в горизонтальном положении?

– У вас, отец мой, философский взгляд на вещи, а это вовсе не монашеское дело, как ваше имя?

– Монашеское?

– Да, театральное.

– Брат Саше, ордена капуцинов.

– А вот я, король шутов, называюсь Гонен; а вы как?

– Жан Малый.

– Жан Малый! Я так и думал. Свирепый на кафедре, в сущности оратор умный. Почему вы такой свирепый?

– Потому что я живу ради ненависти и хочу ненависть эту внушить своим слушателям.

Жан Малый отбросил назад свой капюшон и показал измученное лицо, в котором светились сверкающие глаза.

– Да, да, я знаю, вы глубоко ненавидите Орлеанского, – сказал Гонен. А про себя он добавил:

– «Вот кого удачно загримировала природа. Как отлично подошла бы эта маска для одной из наших мистерий».

Гонен в некоторых мистериях по четыре раза менял маску, отсюда и пошла поговорка: le diable a quatre.