Король шутов, стр. 26

Иоанн Неверский лишился отца своего Филиппа и сделался герцогом Бургундским некоторое время спустя по возвращении с востока, где ему пришлось перенести многие тяжелые удары и где он даже был взят в плен Баязетом, вместе с Бусико. Он вернулся из Венгрии, сильно утратив прежнее обаяние, и для своего престижа напрасно старался льстить народу, вмешивался фамильярно в толпу, даже доходил до того, что жал руку палачу, но все это не помогало ему увлечь массы против герцога Орлеанского, которого он всей душой ненавидел. Орлеанский, между тем, вместе с Изабеллой стояли во главе правления, а народ, как бедный вьючный осел, по-прежнему нес на себе иго сеньоров и духовенства.

Пока Иоанн Неверский находился в плену, Орлеанский ходил воевать в Гиеннь, но потерпел позорную неудачу под стенами Блуа и вернулся в Париж хотя без лавров, но чрезвычайно довольный своим походом. Ему удалось открыть в Кутра убежище Мариеты, и он опять приказал увезти ее.

Он спрятал ее в своем Люксембургском отеле, названном так по имени прежнего владельца отеля, Иоанна, короля Люксембургского. На месте этого отеля впоследствии выстроили дворец для Екатерины Медичи, который потом обратили в отель де Суассон, а затем переделали в хлебный рынок. Из всего его прошлого сохранилась лишь одна каменная колонна, дорического стиля, вышиной более восьмидесяти футов, куда всходила Екатерина для занятий астрологией.

Недалеко от замка расположены были рынки, устроенные в 1278 году Филиппом Смелым, вдоль стены кладбища des Innocent (Невинных), для продажи старого платья, кожи и башмаков. Позднее рынки расширились: появилась рыба, овощи, фрукты. А так как все это производило стечение народа, то здесь же устроили и лобное место. Оно состояло из восьмиугольной каменной постройки, с деревянной башенкой наверху. Посреди этой башенки помещалось железное вертящееся колесо с отверстиями, откуда высовывались голова и руки осужденных, выставленных на показ публики, хозяек, приходивших покупать провизию, а также нагруженных съестными припасами ослов, которые кричали во всю мочь один перед другим.

Тут же поблизости привлекало любопытных еще другое зрелище: театр, в котором король шутов окончательно укрепил свою странствующую труппу.

Наконец, между столбами рынка ютилась и лавочка отца Колины Демер, той самой, которую мы когда-то видели на Суде любви требовавшей возмездия за храбрые подвиги герцога Орлеанского на поприще любовных похождений.

В описываемую минуту цирюльник Демер занимался бритьем старого нашего знакомца жандарма Рибле, которому теперь было лет сорок. Он, казалось, очень гордился своим первым чином. Он только что завел какой-то рассказ, прерванный бритвой, и теперь опять продолжал его:

– Да, – говорил он, – кум Жеан, это было в конце января лета Господа нашего 1392..Значит теперь, когда у нас октябрь 1407 года, этому больше пятнадцати лет. За два дня до того у короля на маскараде загорелось платье, после чего уж он совсем сошел с ума, а мы, – повторяю я, – в замке де Боте попались в ловушку как последние простофили.

– Да, вам пришлось иметь дело с хитрым малым, – сказал Демер. – И кто же это мог быть?

– Может быть король Арго, великий Козр?

– О, нет! Этого здесь знают уже лет тридцать. Его зовут Жак Пипелю и он безногий, ездит в тележке на паре собак и распевает свои плаксивые песни.

– Ну, так это Цыганский герцог! Ну, да все равно! В заключение он оставил нас в растяжку на полу, точно продажных телят на Гревском рынке, и неподвижными как мертвые ослы… Сказать между нами, так то вино, которым он нас поил, было заколдовано. Мы бы, может быть, и еще спали, да уж приехал отряд солдат герцога Неверского и давай нас трясти как груши. Герцог Орлеанский, которого поил Цыганский герцог самолично, проснувшись, все еще бредил, а когда начальник отряда спросил у него – куда ушли мошенники, ограбившие замок, то он ответил:

– Мошенники сидят в твоей коже, бродяга! Смеешь ли ты и теперь утверждать, что песни на воровском языке лучше моих баллад, тенцон и сирвент?

Он продолжал в этом роде до тех пор, пока люди герцога Неверского, не добившись от него толку, пустились наобум искать разбойников, а те были уже далеко.

– А что, если бы вы встретили этого Цыганского герцога, как вы называете, что бы с ним сделали?

– Я бы его сейчас же арестовал, и, надеюсь, его бы повесили. А пока, метр Жеан, вот вам за неделю денье с орлом: но куда девался ваш мальчик? Эй, Жакоб! Поди-ка сюда, малюк.

– Я здесь, я здесь, – отвечал юноша лет пятнадцати-шестнадцати, показываясь на пороге.

– Знаете ли что, метр Жеан! Я его видел вот каким, при жизни вашей дочки – упокой Господи ее душу с миром! Она рано умерла, да и муж ее тоже… я его совсем не знал. Он ведь, кажется, каменщик был и его задавило, что ли? Вы мне так, кажется, рассказывали?

– Да, кум, задавило.

– Ну уж ловок же он детей мастерить! Чем больше этот малый растет, тем больше становится похожим на герцога Орлеанского.

– Ну с чего бы ему походить?

– А что же такое? Лучше походить на принца, чем на поденщика! Видно он глянул на нее, принц-то. Ваша дочка, может быть, беременная видела принца во всем параде на какой-нибудь церемонии. Вот вам и довольно; но это уж общее правило, что женщины скорее посмотрят на красивого, залитого золотом сеньора, чем на такого буржуа, как вы или на простого жандарма, как я… да и то еще, за недостатком принца, жандарм, когда он во всем параде, да чистый!.. Вы мне скажете, что и буржуа, когда он на службе в карауле, да имеет средства носить медное вооружение, так тоже бросается в глаза женщине: только нет? Надо еще уметь носить это, а то так и будет казаться, что он надел на себя кухонную посуду.

– Так, кум, так! Это от глаза: посмотрел на нее и больше ничего.

– Ну вот, за то, что ты похож на герцога, малек, вот тебе монетка, только смотри, не проиграй ее.

– Благодарю вас, метр Рибле, отдайте его нищему, – гордо ответил Жакоб, очень довольный, что похож на принца.

– Ого! Да ты гордец, точно старший сын Саморабокена! Ну, заболтался я с вами. Пора и во дворец, – одеваться да сопровождать герцога Орлеанского в церковь августинцев: сегодня он и герцог Бургундский должны поклясться на святых дарах в вечной дружбе.

Рибле ушел, бормоча сквозь зубы:

– Ловко взглянул герцог Орлеанский! Ну, да если дочке этот взгляд принес несчастье, за то отцу ее и сыну пошел впрок!

XIX

ЛОБНОЕ МЕСТО.

После ухода Рибле, в лавке цирюльника оставалось еще трое клиентов. Это были зажиточные буржуа; метр Герен Буасо, чеботарь, торговавший на Мельничьем мосту (Pont aux meuniers), метр Лескалопье – шапочник с улицы Турнель, и метр Бурнишон, чулочник с площади Мобер. Все они жили не слишком близко от рынка, но приходили сюда два раза в неделю столько же ради бритья, сколько и затем, чтобы потолковать между собой.

Цирюльник кликнул Жакоба, который уже помогал ему. Тот пришел и скорчил недовольную мину: ему было неприятно, что его потревожили ради таких неважных посетителей. На долю мальчика пришлось прежде всего брить Герена Буасо: старику Демеру нужно было идти на сбор милиции, и потому он не спеша чистил и полировал свою амуницию, разговаривая в то же время с приятелями, которые также не очень торопились уходить.

– Это уж чуть ли не во второй раз, – говорил метр Бурнишон, ожидая своей очереди и сидя рядом с Лескалопье, который тоже ждал;– да, именно во второй раз в течение двух лет, что герцоги между собою мирятся.

– Да и не в последний, – рассудительно заметил Лескалопье.