Король шутов, стр. 24

– Ах! Вот это славно сказано! Отвяжите герцога и рассадите пленников за банкетным столом поудобнее. Становитесь за стулом каждого из них с кружкой в руках, как виночерпии, и постоянно подливайте им нектар, а вы, господа стрелки, не подумайте обманывать нас и сваливаться под стол, прежде чем будете совсем пьяны: мы в этих делах толк знаем… а затем, для большей безопасности двери будут заперты. Тебе, жонглер, я поручаю сенешала: наблюдай за его толстым брюхом, пока оно не свернется. А теперь, ваше высочество, мы с вами… Вот маленький столик античной формы, очень удобный для принесения в жертву вашего разума, которого, устами своего служителя, требует бог Фатум. Выпейте эту чашу с широкими краями, столь же большую, как чаша Кнея Домиция, деда Неронова, который убил отпущенника только за то, что тот выпил чашу в два приема. Герцог, выпив чашу одним духом, заметил:

– Ого! Да ты ученый!

И в ту минуту, когда этот ученый отошел к жонглеру, чтобы наполнить огромную амфору, Орлеанский наклонился к уху Маргариты:

– Герцогиня, – сказал он, – у вас есть золотой ключик. Воспользуйтесь им, чтобы уйти и прислать мне помощь.

– Я тоже так думаю, – ответила она, – и при первой благоприятной минуте, сделаю это.

Пока происходил этот обмен слов, король шутов со своей стороны говорил кузену Мюсто, что все идет отлично, что, выйдя из замка, они разойдутся один направо, другой налево и свидятся в Париже, где королева в награду за военную хитрость, которой позавидовал бы сам мессир Мильтиад, назначит его, Мюсто, королем бездельников.

– А затем, раз ты на этом месте, постарайся быть честным и сделаешь карьеру… Честным, конечно, относительно. Ты будешь отправлять правосудие, а мы всегда будем побираться. Эти две профессии идут рука об руку и одна другую поддерживает. Ну так вот, когда тебе придется вести на виселицу кого-нибудь из наших, – потому что, как я ни смотрю за бесшабашными, а все какой-нибудь из них нет-нет, да и попадется, – так ты смотри: не забудь тот способ, которому я тебя научил. Впрочем, твой опыт над Гумбертом отлично удался.

– Во всем, кузен, нужна наука. Гумберту счастливо сошло: петля чуть было совсем не затянулась.

– Это было бы несчастие. Ведь ты не стал бы делать это нарочно.

Затем, передав незаметно в руки Этьена снотворный порошок, который нужно было примешать к вину, Гонен вернулся к герцогу, уже допивавшему свою чашу, а так как, в сущности, этому принцу нужно было не много вина, чтобы прийти в хорошее расположение духа, то он уже был навеселе. Так уж создан был этот беспечный человек. Настоящая минута уносила на крыльях своих самое воспоминание о том, что было минутой раньше. Гонен, одним словом, толкнул его в древний мир, и ему уже казалось, что вокруг него вертится Эвтерпа со своими символическими атрибутами.

XVI

ЧЕРНЫЙ МОНАХ.

Было какое-то таинственное и могучее сродство душ между принцем-поэтом и образованным шутом.

Гонен, держа в обеих руках по чаше с вином и протягивая ту, в которую только что был брошен порошок, вскрикнул:

– Ваше высочество! Выпьем за фрейлин госпожи Венеры! За трех граций! За блестящую Аглаю, за Талию, вселяющую радость, за Эвфрозину, веселящую душу.

Чаши чокнулись – и по всей зале пронесся тот же звук, стрелки, слуги, разбойники – все весело выпили, сенешал выпил с жонглером; вино было отличное, старое, Бонское (de Beaune) цвета бычьего рога, в то время считавшееся самым лучшим.

– Право, – говорил Орлеанский Гонену, – меня удивляет ваш род занятий, когда вы, по-видимому, очень образованный человек.

– Увы! – ответил король шутов, – это-то и сгубило меня… На мое несчастье у меня был отец, горячо меня любивший, бедный рабочий, отрывавший от себя последнее, чтобы дать мне возможность выйти на научную дорогу. Так как я был малый способный, отец сделал меня клерком. Я изучил все науки, богословие, химию, астрономию, даже магию. Да, я пропустил еще философию; ах, в этой науке я был всего сильнее. Никто лучше меня не мог вести спор относительно метафизики Аристотеля; но зато, в тавернах, никто больше моего не ломал оловянных блюд и каменных кружек. Ночью бывало совсем другое дело! С моими славными товарищами я скоро научился смешивать слова «твой» и «мой». Мы менялись имуществом с запоздалыми буржуа или же вели осаду на менял. Надо же было чем-нибудь пополнять ничтожные отцовские субсидии; когда вспыхнул бунт мальотинцев, я не преминул принять в нем участие, не только делом, но даже словом. Я воспел в стихах их подвиги…

– Ах, ты также пошаливаешь…

– С музой? Нет, я треплю ее, как настоящий мужлан… но мы забываем пить! Ступай сюда, жонглер, и наливай нам чаши.

Этьен Мюсто поспешил на зов кузена и герцог, осушив свою чашу, весело вскричал, икнув при этом, как настоящий мужик:

– Так как ты, по-видимому, знаток в этом деле, то я предложу на твой суд одно стихотворение моего сочинения.

– Рад слушать, ваша светлость.

– Это песня, простая песня; посвященная госпоже Венере. Вот она:

– Если и все остальное в том же роде, то пощадите меня, ваша светлость!

– Как, олух! Ты смеешь пренебрегать моим сочинением, между тем как все признают меня принцем французских поэтов.

– Принцем – пусть так! – прервал Гонен с многозначительной гримасой, – но поэтом – это другое, дело! У вас то же самое, что у Карла Анжуйского, у Тибо Шампаньского и у Генриха Суассонского.

– Так это не нравится тебе, негодяй?

– Признаюсь откровенно: я предпочитаю Рутебефа, Гюона, Гэзио, Куртбарба.

– Вот еще чудесные поэты, тяжелые как и имена их. Да они и от роду не читали ни трубадуров, ни латинских и греческих авторов!

– Совершенно верно, но они лихо пили и находили вдохновение в бутылке. Вы, однако, бережете себя… Эй, жонглер, спой-ка песню, повесели его высочество!

– Сейчас, господин!

Этьен Мюсто пропел три куплета, припев которых подхватывали все бесшабашные. Люди принца едва повторили припев, как склонились на стол и уснули. Принц боролся со сном и все повторял:

«Крик! Крок!» и проч.

– Я вам объясню, – сказал Гонен, – что значит на обыкновенном языке эта песня разбойников-властителей на больших дорогах. Те, кого вешают, умирают ближе к небу, а раз попав к милосердому Богу, находят у него вдоволь доброго вина и хлеба, и непременно белого. Можно ли найти где-нибудь лучшее нравоучение? Орлеанский не возражал; он, в свою очередь, засыпал, повторяя: «Трюк, трюк» и проч.

– Спокойной ночи, ваше высочество! – весело крикнул король шутов.

Убедившись, что стрелки и слуги спят крепчайшим сном, он поспешил освободиться от каски, кирасы и кольчуги.

– Пора собираться! – сказал он своим людям. – Идемте, но только объявляю наперед: кто не хочет познакомиться с виселицей – держи язык за зубами.

Собравшаяся в кучу шайка поклонилась и выпила прощальный кубок, пропев: