История о царице утра и о Сулеймане, повелителе духов, стр. 2

– Жалкая работа! – воскликнул он. – Терпение – есть, вкус – есть, ребяческое усердие налицо!.. Но я не вижу здесь ни искры гения, ни проблеска воли. Все вырождается; отчужденность, разобщенность, дух противоречия и неповиновение – то, что испокон веков губило ваших изнеженных и вялых предков и ныне парализует ваше скудное воображение. Где мои строители? Мои литейщики, мои горновые, мои кузнецы?.. Разбежались!.. В этих остывших печах должно сейчас бушевать неустанно поддерживаемое пламя, эти глиняные формы должны заполняться жидким металлом, который, застыв, превратится в статуи, что были вылеплены моими руками. Тысячи человек должны трудиться у печей… а мы здесь одни!

– Мастер, – кротко отвечал Бенони, – этих невежественных людей не воодушевляет пламя гения, которое бушует в твоей груди; им нужен отдых; искусство, что пленяет нас, оставляет их сердца равнодушными. Они сегодня свободны целый день. По приказу мудрого Сулаймана они отдыхают, ибо в Иерусалиме праздник.

– Праздник? Что мне до него? Отдых? Я никогда не знал отдыха. Праздность удручает меня! Да и что мы здесь строим? Дворец, сверкающий золотом и серебром, храм гордыни и тщеславия, безделушку, которую случайная искра может превратить в пепел. И это они называют «творить для вечности»… Настанет день, когда, влекомые жаждой легкой поживы, орды завоевателей, обрушившись на этот изнеженный народ, в несколько часов сровняют с землей наше хрупкое сооружение, и от него останется лишь воспоминание. Наши статуи расплавятся в огне факелов, как снега Ливана, когда наступает лето, и потомки, проходя по этим пустынным холмам, будут говорить: «Жалкий и слабый народ были эти иудеи!..»

– Что вы, мастер! Такой великолепный дворец… храм… самый пышный на свете, самый большой, самый прочный!..

– Суета! Суета, как говорит из той же суетности повелитель Сулайман. Знаешь ли ты, что воздвигли некогда дети Еноха? Творение, которому нет имени… которое напугало самого Создателя: Он сотряс земную твердь и разрушил его, а из раскатившихся по земле обломков был построен Вавилон… прекрасный город, по гребню стены которого могут промчаться одновременно десять колесниц. Знаешь ли ты вообще, что такое настоящий монумент? Известны тебе пирамиды? Они будут стоять до того дня, когда рухнут в бездну горы Каф, опоясывающие мир. Но не сыны Адама строили их!

– А ведь говорят…

– Те, что говорят, лгут. На их вершинах остались отметки после потопа. Послушай: в двух милях отсюда, выше по течению Кедрона есть каменная глыба – квадратный кусок скалы в шестьсот локтей. Дайте мне сто тысяч каменотесов с кирками и молотками, и я высеку из этой огромной глыбы гигантскую голову сфинкса… который будет улыбаться, устремив в небеса непреклонный взгляд. С высоты своих туч увидит его Иегова и побледнеет, ошеломленный. Вот что такое монумент! Сотни тысяч лет протекут, а люди и их дети, и дети их детей будут говорить: «Великий народ жил здесь и оставил свой след».

«О Творец! – подумал, вздрогнув, Бенони. – Какое же племя породило его неукротимый дух?»

– Эти холмики, которые они называют горами, – жалкое зрелище. Вот если бы водрузить их друг на друга, а по углам высечь колоссальных размеров каменные фигуры… это было бы кое-что. А внизу мы вырыли бы пещеру, достаточно просторную, чтобы вместить легион священников; пусть поставят туда свой ковчег с золотыми херувимами и две каменных плиты, которые они называют скрижалями, вот и будет у Иерусалима храм. Но мы строим для Бога жилище, какое выбрал бы для себя богатый «сераф» [3] из Мемфиса…

– Твоя мысль всегда стремится к недостижимому.

– Мы родились слишком поздно; этот мирок стар, а старость немощна; ты прав. Какой упадок! Ты копируешь природу, а душа твоя холодна, ты трудишься, как служанка, ткущая полотно; твой косный ум становится поочередно рабом телки, льва, коня, тигра; своей работой ты хочешь потягаться с коровой, львицей, тигрицей, кобылицей… ведь эти животные делают то же, что и ты, и даже куда больше – они воспроизводят не только форму, ной жизнь. Дитя, искусство не в этом – оно б том, чтобы созидать. Когда ты рисуешь один из тех орнаментов, что вьются вдоль фризов, разве ты просто копируешь цветы и листья, что стелются по земле? Нет, ты придумываешь узор, твоя стека подвластна прихотям твоего воображения, в твоих набросках сплетаются самые причудливые фантазии. Так почему же не ищешь ты рядом с человеком и известными тебе животными неведомые создания, существа, коим нет еще имени, такие воплощения, перед которыми отступает человеческий разум, чудовищные сочетания, образы, внушающие трепет и вселяющие в сердце восторг, повергающие в изумление и ужас? Вспомни египтян, вспомни наивных и смелых художников Ассирии. Не их ли фантазия исторгла из чрева гранита тех сфинксов, тех павианов, тех базальтовых божков, что так возмущали Иегову, Бога старого Дауда? Из века в век, видя эти грозные символы, будут потомки повторять, что были некогда истинно дерзкие гении. Разве эти люди думали о форме? Они смеялись над ней и, сильные своим воображением, могли крикнуть Тому, Кто все создал: «Тебе неведомы эти существа из гранита, и Ты не осмелишься вдохнуть в них жизнь!» Но многоликий Бог природы согнул вас, надел на вас ярмо: вам не шагнуть за грань окружающего вас мира, ваш выродившийся гений погряз в пошлости формы, искусство погибло.

«Откуда он взялся, – думал Бенони, – этот Адонирам, чей разум не постичь роду человеческому?!»

– Вернемся же к игрушкам, что доступны недалекому воображению великого Сулаймана, – продолжал скульптор, проведя ладонью по своему широкому лбу и отбросив назад копну черных вьющихся волос. – Вот сорок восемь бронзовых быков – неплохая стать, вот столько же львов, птицы, пальмы, херувимы… Все это чуть выразительнее, чем природа. По моему замыслу, они будут поддерживать море из меди, отлитое в огромной форме; ширина его будет десять локтей, глубина – пять локтей, оно будет окружено кромкой длиной в тридцать локтей и украшено фигурным литьем. Но мне надо еще кое-что доделать. Форма для моря уже готова. Боюсь, как бы она не растрескалась от жары; нам бы поторопиться, а мои ремесленники ушли на праздник, покинули меня… Но что за праздник? По какому случаю?

Рассказчик умолк: полчаса прошло. Воспользовавшись перерывом, каждый мог попросить кофе, шербет или табак. Завязались разговоры о достоинствах отдельных деталей рассказа и о том, что сулит начало. Сидевший рядом со мной перс заметил, что, как ему кажется, история почерпнута из «Сулайман-наме».

Во время «паузы» – так называют эту передышку, а каждая законченная часть повествования именуется «сеансом» – пришедший с рассказчиком мальчик обходил слушателей с деревянной чашкой и вскоре поставил ее, полную монет, к ногам своего хозяина, после чего тот продолжил рассказ. Вот что ответил Бенони Адонираму.

Балкида

Несколькими веками раньше египетского плена евреев Сава, прославленный потомок Авраама и Кеттуры, обосновался в благодатном краю, который мы зовем Йеменом, и заложил там город, носивший поначалу его имя, а ныне известный нам под названием Мареб. У Савы был брат Иарав, давший свое имя Каменистой Аравии. Его племя так и кочует то здесь то там со своими шатрами, а потомки Савы по-прежнему владеют Йеменом, богатым царством, которым правит сейчас царица Балкида, прямая наследница Савы, Иоктана, патриарха Евера… прапрадедом ее отца был Сим, общий прародитель евреев и арабов.

– Твое вступление пространно, как в египетской книге, – в нетерпении перебил ученика Адонирам, – ты рассказываешь монотонно, как Муса ибн Амран, многоречивый освободитель племени Иакова. Болтуны пришли на смену людям дела.

– Как расточители пустых речей вытеснили поэтов, горевших священным огнем. Одним словом, мастер, царица Южная, правительница Йемена божественная Балкида направляется в гости к премудрому царю Сулайману и сегодня прибыла в Салим. Наши строители устремились ей навстречу следом за государем; столько народу за городскими стенами, что земли не видно, а все мастерские опустели. Я побежал туда в числе первых, посмотрел на процессию и вернулся к тебе.