Легенда об Уленшпигеле, стр. 96

Его отвели от огня, и он злобно усмехнулся.

Судья спросил, чему он смеется.

– От радости, что больше не жжет, – отвечал рыбник.

Судья задал ему вопрос:

– Тебя никто не просил показать твою вафельницу с зубьями?

Рыбник же ему на это ответил так:

– У других точно такие же, только в моей дырочки, куда я ввинчивал железные зубья. На рассвете я их вынимал. Крестьяне охотней покупали вафли у меня, чем у других продавцов. Они их называют waefels met brabandsche knoopen (вафли с брабантскими пуговичками): когда зубьев нет, то от пустых углублений на вафлях остаются кружочки, похожие на пуговички.

А судья ему опять:

– Когда ты нападал на несчастные жертвы?

– И днем и ночью. Днем я со своей вафельницей обходил дюны, выходил на большие дороги и подстерегал прохожих, а уж по субботам всегда караулил, потому что в Брюгге большой базар в этот день. Если мимо меня шагал крестьянин и вид у него был мрачный, я его не трогал: коли крестьянин закручинился, значит, в кошельке у него отлив. Если же я видел веселого путника, то шел за ним по пятам, неожиданно бросался на него сзади, прокусывал затылок и отбирал кошелек. И так я грабил не только в дюнах, а и на всех дорогах и тропах.

Тут судья сказал ему:

– Кайся и молись Богу.

Но рыбник стал богохульствовать:

– Таким меня Господь Бог сотворил. Я не по своей воле так поступал – во мне говорила природа. Тигры свирепые, вы наказываете меня несправедливо! Не сжигайте меня – я не по своей воле так поступал! Сжальтесь надо мной – я беден и стар. Я все равно умру от ран. Не сжигайте меня!

Его привели под липу возле Vierschare, чтобы при народе объявить ему приговор.

И, как страшный злодей, разбойник и богохульник, он был приговорен к просверлению языка каленым железом, к отсечению правой руки и к сожжению на медленном огне у ворот ратуши.

А Тория кричала:

– Правосудие свершилось, теперь он заплатит за все!

А народ кричал:

– Lang leven de Heeren van de wet! (Да здравствуют господа судьи!)

Рыбника отвели в тюрьму, и там ему дали мяса и вина. И рыбник обрадовался – по его словам, он никогда еще так сладко не ел и не пил; король, мол, заберет себе все его достояние и потому может позволить себе роскошь в первый и последний раз угостить его на славу.

И, говоря это, рыбник горьким смехом смеялся.

Наутро его чуть свет вывели на казнь, и, увидев Уленшпигеля возле костра, он показал на него пальцем и крикнул:

– Его тоже надо казнить, как убийцу старика! Назад тому десять лет он тут, в Дамме, бросил меня в канал за то, что я донес на его отца. А донес я как верноподданный его католического величества.

С колокольни собора Богоматери плыл похоронный звон.

– Это и по тебе звон, – сказал Уленшпигелю рыбник, – тебя повесят, потому что ты убийца!

– Лжет рыбник! – кричал весь народ. – Лжет лиходей, душегуб!

А Тория, метнув в него камень и поранив ему лоб, кричала как безумная:

– Если б он тебя утопил, ты бы, кровопийца, не загрыз мою доченьку!

Уленшпигель ничего не говорил.

– Кто видел, как он бросал рыбника в воду? – спросил Ламме.

Уленшпигель молчал.

– Никто не видел! – кричал народ. – Лжет злодей!

– Нет, не лгу! – завопил рыбник. – Я его молил о прощении, а он меня все-таки швырнул, и спасся я только потому, что уцепился за шлюпку, причаленную к берегу. Я вымок, весь дрожал и еле добрался до убогого моего жилья. Я схватил горячку, ходить за мной было некому, и я чуть не умер.

– Лжешь! – сказал Ламме. – Никто этого не видел.

– Никто, никто не видел! – подхватила Тория. – В огонь его, злодея! Перед смертью ему понадобилась еще одна невинная жертва! Пусть за все заплатит! Он лжет! Если ты и швырнул его в воду, Уленшпигель, все равно не признавайся. Свидетелей нет. Пусть заплатит за все на медленном огне, под калеными щипцами!

– Ты покушался на его жизнь? – обратился к Уленшпигелю с вопросом судья.

Уленшпигель же ему ответил так:

– Я бросил в воду доносчика – убийцу Клааса. Пепел отца моего бился о мою грудь.

– Сознался! – крикнул рыбник. – Его тоже казнят! Где виселица? Я хочу посмотреть. Где палач с мечом правосудия? Это по тебе похоронный звон, оттого что ты, негодяй, покушался на жизнь старика!

На это ему Уленшпигель сказал:

– Да, я хотел тебя уничтожить и швырнуть в воду – пепел бился о мою грудь.

А женщины из толпы кричали:

– Зачем ты сознаешься, Уленшпигель? Ведь никто этого не видел! Теперь тебя тоже казнят.

А рыбник заливался злорадным смехом, подпрыгивал и шевелил связанными руками, обмотанными окровавленным тряпьем.

– Его казнят! – кричал рыбник. – Он перейдет из здешнего мира в ад с веревкой на шее, как бродяга, как вор и разбойник. Его казнят – Бог его накажет.

– Нет, его не казнят, – объявил судья. – По фландрским законам убийство, совершенное десять лет назад, не карается. Уленшпигель учинил злое дело, но из любви к отцу. К суду его не привлекут.

– Да здравствует закон! – крикнул весь народ. – Lang leven de wet!

С колокольни собора Богоматери плыл похоронный звон. И тут осужденный заскрежетал зубами, понурил голову и уронил первую слезу.

И тогда ему отрубили правую руку, язык просверлили каленым железом, а затем он был сожжен на медленном огне у ворот ратуши.

Перед смертью он крикнул:

– Не достанутся королю мои денежки! Я солгал!.. Я еще вернусь к вам, свирепые тигры, и загрызу вас!

А Тория кричала:

– Час расплаты настал! Час расплаты настал! Корчатся его руки, корчатся его ноги, спешившие на разбой! Дымится тело душегуба! Горит белая шерсть, шерсть гиены, на его помертвелой морде! Час расплаты настал! Час расплаты настал!

И рыбник умер, воя по-волчьи.

А с колокольни собора Богоматери плыл похоронный звон.

А Ламме и Уленшпигель снова сели на своих осликов.

А Неле осталась мучиться с Катлиной, твердившей одно и то же:

– Уберите огонь! Голова горит! Вернись ко мне, Ганс, ненаглядный!

Книга четвертая

1

В Хейсте Уленшпигель и Ламме смотрели с дюны, как одно за другим прибывали из Остенде, из Бланкенберге, из Кнокке рыбачьи суда с вооруженными людьми, а на шляпах у вооруженных людей, как у зеландских гёзов, был нашит серебряный полумесяц с надписью: «Лучше служить султану турецкому, чем папе».

Уленшпигель был весел, пел жаворонком, в ответ ему со всех сторон раздавался боевой клич петуха.

Распродав наловленную рыбу, люди выгружались в Эмдене [212] . Там все еще находился Гильом де Блуа [213] и по распоряжению принца Оранского снаряжал корабль.

Уленшпигель и Ламме прибыли в Эмден, как раз когда корабли гёзов по распоряжению Долговязого вышли в открытое море.

Долговязый сидел в Эмдене уже около трех месяцев и отчаянно скучал. Он все ходил, точно медведь на цепи, с корабля на сушу, с суши на корабль.

Бродя по набережной, Уленшпигель и Ламме повстречали некоего сеньора с добродушным лицом, от скуки выковыривавшего копьем булыжник. Хотя усилия его были по видимости тщетны, он все же не оставлял намерения довести дело до конца. А в это время позади него собака грызла кость.

Уленшпигель подошел к собаке и сделал вид, что хочет отнять у нее кость. Собака заворчала. Уленшпигель не унялся. Собака громко залаяла.

Обернувшись на шум, сеньор спросил Уленшпигеля:

– Чего ты пристаешь к собаке?

– А чего вы, мессир, пристаете к мостовой?

– Это не одно и то же, – отвечал сеньор.

– Разница невелика, – возразил Уленшпигель. – Собака держится за кость и не отдает ее, но ведь и булыжник держится за набережную и не желает с ней расставаться. Уж если такие люди, как вы, затевают возню с мостовой, то таким людям, как мы, не грешно затеять возню с собакой.