Легенда об Уленшпигеле, стр. 66
А мужчины говорили:
– Как по-твоему, святой Мартин: может быть, следует снести все непотребные дома на Ketelstraat? Но отучим ли мы бедных девушек убегать по ночам из дому ради любовных похождений? Вот ты что скажи!
Внезапно весь народ закричал:
– Причетник идет!
Уленшпигель подошел, схватил Помпилия в охапку, взвалил его себе на закорки и понес, а за ним последовали набожные мужчины и женщины.
– Горе мне! – шепнул Уленшпигелю на ухо несчастный звонарь. – Смерть как хочется почесаться, сын мой!
– Не смей! – цыкнул на него Уленшпигель. – Забыл, что ты – деревянный святой?
Тут он прибавил шагу и доставил Помпилия к настоятелю, а настоятель в это время неистово чесался.
– Ну что, звонарь, ты чесался, как все? – спросил настоятель.
– Нет, ваше высокопреподобие, – отвечал Помпилий.
– Говорил ты или же шевелился?
– Нет, ваше высокопреподобие, – отвечал Помпилий.
– В таком случае ты получишь пятнадцать дукатов. А теперь можешь чесаться.
8
На другой день народ, узнав от Уленшпигеля всю правду, возмутился тем, какую злую сыграли с ним шутку, заставив поклоняться вместо святого какому-то плаксе, который прудит в штаны.
И многие после этого стали еретиками. Они уходили со всем своим скарбом, и так пополнялось войско принца Оранского.
А Уленшпигель возвратился в Льеж.
Как-то раз присел он, один-одинешенек, отдохнуть в лесу и задумался. Уставив глаза в ясное небо, он говорил себе:
«А войне конца не видно: испанцы истребляют мой бедный народ, грабят нас, насилуют наших жен и дочерей. Утекают наши денежки, ручьями льется наша кровь, а выгодно это кровопролитие только венчанному злодею, мечтающему украсить свою корону еще одним узором своего владычества – узором крови, узором пожарищ, узором, который он вменяет себе в особую заслугу. Эх, если бы я мог разузорить тебя, как мне хочется, с тобой одни бы только мухи водились!»
Вдруг мимо него пробежало целое стадо оленей. Мчались старые крупные самцы, они гордо несли могучие свои привески и девятиконечные рога. Рядом, точно их телохранители, дробно стучали копытцами стройные однолетки – казалось, они были готовы в любую минуту защитить их острыми своими рожками. Уленшпигель решил, что они спешат к своему пристанищу.
– Эх, эх, эх! – вздохнул он. – Вы, старые олени, и вы, стройные однолетки, – все вы гордо и весело мчитесь в чащу леса, к своему пристанищу, обгладываете по дороге молодые побеги, вдыхаете в себя чудесные запахи леса и наслаждаетесь жизнью до тех пор, пока не придет охотник-палач. Так-то вот, олени, и мы живем-поживаем.
А пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.
9
В сентябре, в ту пору, когда перестают кусать комары, Молчаливый с шестью полевыми и четырьмя тяжелыми орудиями, говорившими от его имени, с четырнадцатью тысячами фламандцев, валлонов и немцев переправился через Рейн у Санкт-Фейта.
Под желто-красными полотнищами знамен на суковатых бургундских палках (а бургундская суковатая палка давно уже гуляла по нашей спине, от нее-то и пошло наше закабаление, ею-то и размахивал кровавый герцог Альба) шли двадцать шесть тысяч пятьсот человек, катились семнадцать полевых и девять тяжелых орудий.
Этот поход не принес побед Молчаливому – Альба все время уклонялся от боя.
А брат Вильгельма Оранского Людвиг, этот фламандский Баярд, заняв ряд городов и взяв выкуп со многих судов на Рейне, дал бой сыну герцога под фрисландским городом Эммингеном и из-за подлости наемных солдат, потребовавших денег перед самой битвой, потерял шестнадцать пушек, полторы тысячи лошадей и двадцать знамен.
А Уленшпигель, идя мимо развалин, всюду видя слезы и кровь, терялся в догадках, кто же спасет его родину.
А палачи всюду вешали, обезглавливали, сжигали несчастных, ни в чем не повинных людей.
А их достояние забирал король.
10
Постранствовав по земле Валлонской, Уленшпигель удостоверился, что принцу неоткуда ждать помощи, а дошел он почти до самого города Бульона.
По дороге стали ему попадаться горбуны обоего пола, разного возраста и разного звания. У всех были крупные четки, и горбуны с благоговением их перебирали.
Они громко читали молитвы, и это напоминало кваканье лягушек в пруду теплым вечером.
Были тут горбатые матери с горбатыми младенцами на руках, а другие малыши того же выводка держались за их юбки. Горбуны были и на холмах, горбуны были и в полях. Всюду на фоне ясного неба вырисовывались их остроугольные силуэты.
Уленшпигель приблизился к одному из них и спросил:
– Куда идут эти горемыки – мужчины, женщины, дети?
Тот ему на это ответил так:
– Мы идем помолиться святому Ремаклю, чтобы он осуществил заветное наше желание и снял с наших спин унизительную эту кладь.
– А не может ли святой Ремакль осуществить и мое заветное желание и снять со спин несчастных общин кровавого герцога, который давит их, как свинцовый горб? – спросил Уленшпигель.
– Святой Ремакль не властен снимать горбы, ниспосланные в наказание, – отвечал богомолец.
– А хоть какие-нибудь-то он снимал? – спросил Уленшпигель.
– Только совсем свежие. И когда совершается чудо исцеления, мы пируем и веселимся. Каждый богомолец дает серебряную монету, а многие даже золотой флорин исцеленному счастливцу – теперь он через это сам стал святым, и молитвы его скорее услышит Господь.
– Почему же святой Ремакль, такой богач, взимает плату за исцеление, словно какой-нибудь презренный аптекарь? – спросил Уленшпигель.
– Нечестивый прохожий! Святой Ремакль наказывает богохульников! – яростно тряся своим горбом, воскликнул паломник.
– Ой, ой, ой! – вдруг завыл Уленшпигель и, скрючившись, свалился под дерево.
Богомолец поглядел на него и сказал:
– Святой Ремакль бьет без промаха.
Уленшпигель весь изогнулся; он скреб себе спину и причитал:
– Сжалься надо мной, святой Ремакль! Ты мне воздал по грехам моим. Я чувствую жгучую боль между лопатками. Ой! Ай! Прости меня, святой Ремакль! Уйди, богомолец, уйди, оставь меня одного, а я, как отцеубийца, буду рыдать и каяться!
Но богомолец уже давно дунул от него и бежал, не останавливаясь, до Большой площади в Бульоне, где собирались все горбуны.
Тут он прерывающимся от страха голосом заговорил:
– Встретился богомолец, стройный как тополь... богохульствовал... на спине вырос горб... адская боль!
Услышав это, паломники радостно воскликнули на разные голоса:
– Святой Ремакль! Коль скоро ты посылаешь горбы, стало быть, дана тебе власть и снимать их! Сними с нас горбы, святой Ремакль!
Тем временем Уленшпигель вылез из-под дерева. Проходя по безлюдной окраине, он увидел, что у входа в таверну по случаю колбасной ярмарки – Panch kermis’а, как говорят в Брабанте, мотаются на палке два свиных пузыря.
Уленшпигель взял один из этих пузырей, поднял валявшийся на земле позвоночник сушеной камбалы, нарочно порезался, напустил в пузырь крови, потом надул его, завязал, прикрепил к нему позвоночник камбалы и сунул себе за шиворот. С этаким-то приспособлением, выгнув спину, тряся головой и пошатываясь, – ни дать ни взять старый горбун, – приплелся он на площадь.
Богомолец, присутствовавший при падении Уленшпигеля, воскликнул, завидев его:
– Вон богохульник идет!
И показал на него пальцем. И все сбежались поглядеть на страждущего.
Уленшпигель сокрушенно качал головой.
– Ах! – вздыхал он. – Я недостоин ни милости, ни сожаления. Убейте меня, как бешеную собаку.
А горбуны потирали руки и говорили:
– Нашего полку прибыло!
Уленшпигель пробурчал себе под нос: «Вы мне за это заплатите, злыдни!» – а вслух с видом величайшей покорности сказал:
– Я не буду ни пить, ни есть, хотя бы от этого затвердел мой горб, пока святой Ремакль не исцелит меня так же чудодейственно, как и покарал.