Лёлишна из третьего подъезда, стр. 33
— Ничего я не понимаю, — вдруг сказал Владик, — жил я, жил, не тужил, и вот тебе…
— В том-то и беда, что не тужил. А тебе надо тужить, обязательно надо.
— Почему?
— Сам должен понять, почему.
— Включаю мозговую систему на полную мощность, — сказал Владик. — Думаю. Но — не понимаю.
— Ещё подумай.
Владик осторожно склонил голову набок, словно прислушиваясь к тому, что в ней происходит, поморщился и сказал:
— Плохо моя мозговая система действует.
— А ты не торопись, — посоветовала Лёлишна.
Через несколько минут Владик обрадованно крикнул:
— Есть! Я единственный мужчина в семье. Это раз. Я настоящий мужчина. Это два. Значит, я должен тужить? А ты кто? А тебе надо тужить? Ты единственная женщина в семье? Настоящая женщина, да? Здорово моя мозговая система работает, а?
— Не знаю. На вопрос ты не ответил.
— Отвечу когда-нибудь. Когда подумаю побольше. Тяжело всё это. — Владик вздохнул. — И ничего уж не поделаешь. — Он опять вздохнул, ещё громче. — Зато и в колонию не попаду. В общем, буду жить и тужить на полную мощность.
Сказал он это таким жалобным тоном, что Лёлишна чуть не рассмеялась.
— Тебе хорошо, — завистливым тоном проговорил Владик, — ты девчонка. Ты всё умеешь. Ты тужить умеешь.
Выступает Григорий Ракитин!
Он задумывает номер, какого еще никогда не было ни в одном цирке мира!
Горшков шёл торжественно.
Он был абсолютно уверен, что Григорий Васильевич, увидя, как живёт Владик, близко к сердцу примет его судьбу.
И поможет.
И тогда ему, Горшкову, станет легко и радостно.
— Я ведь Владика ровно родного сына жалею, — сказал Горшков, — просто подумать боюсь, что опять парень со шпаной свяжется.
Но не знал Горшков, что теперь он уже не один заботится о судьбе бывшего Головёшки.
Увидев нежданных гостей, Ксения Андреевна посмотрела на них испуганно.
— Ничего не случилось, — успокоил её Горшков. — Вот привёл к вам на предмет знакомства гражданина артиста-фокусника. Может, он вашим Владиком подзаймётся.
— Спасибо вам, — растроганно сказала Ксения Андреевна, — только не понимаю я… Народ у нас с утра до вечера теперь. Суп вот сварили. Одежду Владику переделали. Тут вот вы пришли.
— Всё идёт правильно, — удовлетворённо произнёс Горшков. — Так и должно быть. Давно я об этом мечтал.
Григорий Васильевич сидел задумчивый, молчал, а потом спросил:
— А вы бывали в цирке, Ксения Андреевна?
— Была когда-то. А когда, уж и не помню. Владик вот недавно ходил, так рассказывал. Особенно про льва и про фокусы.
— Работать буду, телевизор купим, — сказал Владик. — Там тебе и цирк, и футбол, и кино с концертами.
— Ну, ждать, когда ты работать будешь, долго, — сказал Григорий Васильевич, — а цирк вы, Ксения Андреевна, скоро увидите.
— Ходить-то ведь я не могу.
— Организуем, — загадочно произнёс Григорий Васильевич. — Если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе.
И, церемонно откланявшись, он ушел.
И слышно было, как, закрыв дверь, засвистел весёлую песенку.
— Магомет, — задумчиво проговорил Горшков, — гора. Магомет не идёт, гора идёт. Ничего не понимаю.
— Это пословица такая, — сказала Ксения Андреевна, — я по радио слышала. Значит: если кто-то к кому-то не идёт, так тот сам прийти должен.
— Понятно. Только — почему бы прямо не сказать? Всё у них, у артистов, с выкрутасами. Будем надеяться, что не подведут. Ни горы, ни Магометы.
А Владику было и радостно, и тревожно. Почему радостно, это вы, конечно, понимаете.
А тревожно ему было оттого, что жизнь его менялась. И менялась резко. А резко менять привычную жизнь так же трудно, как на большой скорости резко сворачивать в сторону. Вдруг навернёшься?
Словно догадываясь о состоянии Владика, Горшков сказал:
— Конечно, враз-то трудно по-новому жить начинать. Но постепенно привыкнешь. Если Магомет к горе не пойдёт, она на него обвалится.
Случайно взгляд его упал на окно, и Горшков встал и начал внимательно следить за тем, что происходило во дворе.
И Владик встал рядом.
Увидели они нечто непонятное.
Григорий Васильевич разгуливал по двору, словно измеряя его шагами, останавливался, оглядывался.
— Дом, что ли, он тут строить собирается? — спросил Владик.
— Или деревья сажать? — спросил Горшков.
Но Григорий Васильевич ни дом строить, ни деревья сажать не собирался.
Он задумал номер, какого ещё никогда не было ни в одном цирке мира.
Следующий номер нашей программы называется ПЕРЕНОС!
Это был самый весёлый из всех переездов, какие я только видел в своей жизни.
А видел я их немало: и как заселялись восьмидесятиквартирные дома и стоквартирные, и такие, в которых число квартир и сосчитать на глаз невозможно.
А однажды видел, как заселяли сразу целый квартал.
Но переезд Лёлишны с дедушкой — это всем переездам переезд!
На помощь пришли цирковые артисты, и рабочие, и даже музыканты.
Да ещё ребят собралось видимо-невидимо.
Да Горшков явился с двумя милиционерами.
— Безобразие, феноменальное безобразие, — сказал дедушка. — Сколько людей тратят время и силы на меня и на тебя. Получается, что мы сплошные тунеядцы. Потрясающие лодыри. Что мне нести?
— Ничего, — ответила Лёлишна.
— Опять? — возмутился дедушка. — Опять ты считаешь меня законченным инвалидом?
— Тогда неси свои лекарства. Я их сложила в одну коробку. Только не урони.
— Я бы ни за что не уронил их, — раздражённо проговорил дедушка, — если бы ты не напомнила. А сейчас я всё время буду думать о том, чтобы не уронить их. И обязательно, видимо, уроню.
— Роняй. Купим новые. Главное — переживать не надо, — посоветовала Лёлишна.
К дверям в их квартиру выстроилась длиннющая очередь желающих помочь.
На всех лестничных площадках открылись все двери, из-за которых выглядывали любопытные.
Музыканты с инструментами в руках стояли у крыльца.
Эдуард Иванович спросил:
— Все готовы?
— Все!
И скомандовал:
— Раз-два, взяли! И — шагом марш!
Первым в дорогу двинулся шифоньер. Его несли силовые акробаты. Шифоньер для таких богатырей — всё равно что для нас с вами табурет. Они даже не почувствовали, что, кроме шифоньера, несут ещё…
Что бы вы думали?
А?
Да Петька спрятался в шифоньере, хотел всех напугать или рассмешить, но заснул.
Затем в дорогу двинулись кровати. Их несли воздушные гимнасты. Им такие ноши — нечего и разговаривать!
И оттоманка двинулась в путь, и письменный стол, и круглый стол, и стулья…
И когда на крыльце показался шифоньер, грянул оркестр.
Откуда ни возьмись появился сам грозный товарищ Сурков.
Рот разинул от удивления.
Ничего понять не мог.
А мальчишки сбежались чуть ли не со всего города! Лишь бы только вещей хватило — кому что нести. Тут уж поступали честно: делили поровну — кому ножик достался, кому вилка, да и чайная ложка — тоже вещь!
И всем хотелось, чтобы вещей было много-много.
Таскать бы да таскать!
Под музыку!
Да хоть целый день!
Весёлое настроение людей передалось даже мебели.
Шифоньер пританцовывал.
Письменный стол приплясывал.
Стулья как бы кружились в вальсе.
Тарелки летали по воздуху от жонглёра к жонглёру.
Сам грозный товарищ Сурков крикнул:
— Чего тут происходит?
И мальчишки хором пропели:
— Лёлишну перевозим! Лёлишну перевозим! С дедушкой перевозим! С дедушкой перевозим! С пятого на первый!
И рот у грозного товарища Суркова опять раскрылся.
И не мог товарищ Сурков никак его закрыть.
И сказать ничего не мог — до того удивился. Не привык он, чтобы человеку рказывали так много внимания.
Так с незакрытым ртом и ушёл.
А переезд продолжался.
Хлоп-Хлоп сидел на плече Эдуарда Ивановича, одной рукой держался за него, а другой помогал Лёлишне с дедушкой переезжать — нёс карандаш.