Лёлишна из третьего подъезда, стр. 22
«Только не бегай, не дерись, носик вытирай платочком, переходя улицу, оглянись по сторонам, не обижай девочек…»
Нет, ты спокойно говоришь:
— Я пошёл.
И уходишь.
А если и спросят тебя, когда вернёшься, то ведь и папу об этом спрашивают.
Но Владик (то есть бывший Головёшка) смотрел на Виктора как на чудо морское; не выдержал и спросил:
— За что это тебя они?
— Чего, чего? — не понял Виктор. — Кто — они? Что — за что?
— Так ведь позор! Посуду-то мыть!
— А, вот ты о чём. А у вас кто посуду моет?
— У нас тётя Нюра. Соседка.
— Ей что, делать больше нечего?
— Как — нечего? — возмутился Владик. — У них семья большая. Просто она мать жалеет.
— А ты?
— Чего — я?
— А ты маму жалеешь?
— Чего-то ты меня путаешь, — подозрительным тоном проговорил Владик. — Мать — это одно. Посуда — это другое. С чего это я, мужчина, посуду мыть буду? Засмеют.
— Дармоед ты, — спокойно сказал Виктор. — И всё у тебя в голове перепуталось. Как говорится, мозги с картошкой. Или чернила с маслом.
— Обзываешься опять?
— Ты сам обязан о своей маме заботиться, а не тётя Нюра. Ты — единственный мужчина в семье…
— А ведь точно! — изумился Владик. — Единственный мужчина, — с гордостью повторил он. — Я матери скажу, вот обрадуется, вот…
— Мама у тебя в беду попала, а ты на чужую тётю надеешься.
— Не надеюсь я на неё! — крикнул Владик. — Наоборот совсем. Уж лучше бы она к нам и не ходила. Она… она святая.
— Святых не бывает, — сказал Виктор,
— Конечно, не бывает, А она говорит, что она святая. Потому что о нас заботится. Говорит, что подвиг совершает.
— Эх ты! — воскликнул Виктор. — Зачем же ты свой подвиг другому отдаёшь? Сам его делай.
— Подожди, — попросил Владик, — подумать надо.
Он включил, сами понимаете, свою мозговую систему на полную мощность. Такой нагрузки она ещё никогда не испытывала.
Виктор мыл посуду и не мешал ему думать.
И пока он думает, я расскажу вам, что же с ним происходило.
Вы, конечно, знаете, что почти все люди — 9999 из 10 000 — прекрасно понимают, что такое хорошо и что такое плохо.
Но кое-кто (не будем считать, сколько) забывает, что такое хорошо и что такое плохо. Или делают вид, что забыли. Ну, к примеру, вряд ли найдётся человек, который считает, что мыть руки вредно. А ходить может с грязными руками.
А вот Владик и был тот самый 1 из 10 000, который не всегда даже знал, что такое хорошо и что такое плохо. Ему ещё надо было всё объяснять да объяснять.
— Я, брат, не как некоторые, — гордо сказал он после молчания, — которые раз-два и сообразили. Мне суток трое надо.
— Думай, думай, никто тебя не торопит. Только учти, что пока ты думаешь, тётя Нюра все твои подвиги совершит. — Виктор кончил вытирать посуду. — Ни одного тебе подвига не оставит.
Опять Владик вынужден был включать мозговую систему. На такую мощность включил, что голова заболела.
Выступает Хлоп-Хлоп!
В номере принимает участие милиционер Горшков
Нельзя сказать, что дежурство в цирке доставляло Горшкову много хлопот.
Другой милиционер на его месте радовался бы.
Но так как Горшков не любил цирка, то пребывание в нем воспринимал как муку и наказание.
Здесь его всё раздражало и даже пугало. Горшков чувствовал, что почти на каждом шагу притаилось что-то.
Что?
Беда?
Опасность?
Или просто подвох?
Он не мог смотреть на очереди у касс. Зато все, кому не досталось билета на сегодня, с завистью поглядывали на Горшкова: вот, мол, счастливчик — он-то посмотрит представление.
И я не берусь описывать состояние бедного милиционера, когда он узнал, что сегодня в цирк придёт с супругой сам товарищ майор из уголовного розыска. Тут Горшков вспомнил все неудачи своей жизни и особенно то, что его не берут работать в уголовный розыск. В шапито направили — на посмешище!
И Горшков решил не показываться на глаза товарищу майору с супругой.
Чтоб не видел товарищ майор его позора!
В довершение всего Хлоп-Хлоп стащил у Горшкова фуражку.
Поймать мартыша не успели.
А он повесил фуражку под самым куполом, уселся на трапецию и даже там ухитрился сам себе поаплодировать.
Горшков яростно засвистел в свисток, но это только развеселило Хлоп-Хлопа. Он послал милиционеру воздушный поцелуй и напялил фуражку на свою голову, которую считал очень умной.
— Не обращайте на него внимания, — посоветовали рабочие, — поиграет и отдаст. Или случайно выронит.
Но милиционер без фуражки — не милиционер, и Горшков крикнул:
— Прекратить безобразие! Отдать мне головной убор!
Мартыш показал ему язык, и Горшков отправился к Эдуарду Ивановичу.
Тот посоветовал:
— Скажите ему: «Ай-я-яй». Ему станет стыдно и…
— Вам должно быть стыдно, гражданин с группой дрессированных львов и мартышкой! — почти крикнул разгневанный Горшков. — Если мартышка не понимает, то вы-то должны понимать, что…
— Скажите ему «ай-я-яй», — спокойно повторил укротитель.
Мысленно ругая цирк, циркачей, всех зверей и всех укротителей, а может быть и проклиная их, Горшков вернулся на манеж и прогремел:
— Ай-я-яй!
Мартыш виновато запищал и бросил фуражку вниз.
«Соображает, — подумал милиционер. — Животное, а сообразило!»
Он отряхнул фуражку, водрузил её на голову и немного успокоился. Однако про себя он отметил, что бдительность надо усилить раза в два с половиной, иначе любая мартышка лишит твой мундир чести.
И только успел он об этом подумать, как сзади грохнул выстрел.
Мгновенно пригнувшись, Горшков резко обернулся, чтобы броситься вперёд…
— Что-то у меня с пистолетом неладное, — сказал Григорий Васильевич, — осечки даёт. Не поможете?
— Помочь можно, — передохнув, ответил Горшков. — Но вы больше без предупреждения выстрелы не производите.
— Это ещё ничего. — Григорий Васильевич усмехнулся. — Во время своего номера я из пушки бабахаю. Смотреть придёте?
— Я здесь не фокусы смотреть поставлен, — ответил Горшков, — а охранять порядок. Одним глазам, конечно, взгляну. Вы учтите, что сегодня на вас смотреть товарищ майор с супругой придут. Не подкачайте.
— Постараемся. Но если ещё и вы смотреть будете, то сил не пожалеем! — И, рассмеявшись, Григорий Васильевич ушёл.
А Горшков вышел на улицу и поморщился: у касс толпился народ.
Представление продолжается
Выступает Сусанна Кольчикова в оригинальном, но нечестном жанре: ненадолго превращается в Лёлишну Охлопкову
Чтобы не волновать дедушку, чтобы он не вспоминал о цирке, Лёлишна решила кому-нибудь отдать пропуск.
Она прибежала к Сусанне, обо всём ей рассказала.
Злая девчонка от радости завизжала.
— А отпустят тебя? — спросила Лёлишна.
— Меня? Хи-ха-хе! И ещё — хо-хо! Ты спроси: разрешу ли я им не отпустить меня? А что значит: «на два лица»? Можно вдвоём? Можно старое лицо взять? Тогда я прихвачу одну из бабушек. Самую послушную. Младшую. Она сегодня пенсию получила, значит… — Сусанна захихикала, потирая ручки.
Медленно поднималась Лёлишна на свой пятый этаж. Сердце колотилось громко, не потому, что подъём был тяжёлый, а потому, что тяжело было даже подумать, что вместо неё и дедушки в цирк пойдёт Сусанна с младшей бабушкой, самой послушной.
Её чуть не сбил с ног Петька.
— А я тебя искал, — торопливо сообщил он, не ожидая вопроса. — Меня в чулан запирали, решили из дому не выпускать. Никогда. До конца моей жизни. Но я убежал. Ух и попадёт потом! А ты чего?
— Ничего, — ответила Лёлишна. — А ты зря убежал. Опять все будут волноваться. Нельзя же так!
— Конечно, нельзя, — согласился Петька. — Но меня тоже не понимают. Вот ты можешь дома сидеть, когда цирк выступает, а я не могу. Понимаешь, не могу. Не потому, что я плохой, такой, немазаный, сухой, а потому, что не могу! Меня тянет туда. Будто там магнит, а я болванка железная! Смотри! — Он взмахнул руками и умчался вниз по лестнице,