Наследники по прямой. Книга первая, стр. 83
— Какими правилами я должна руководствоваться, чтобы список соответствовал вашим ожиданиям, Яков Кириллович?
— Что вам сказать, — Гурьев провёл тыльной стороной ладони по подбородку. — Знаете, сейчас в Европе очень нехорошие дела творятся. Гитлеровцы, похоже, от риторики перешли к делу — евреев сгоняют в гетто, грабят и убивают по дороге. Так вот, есть такая палестинская организация — называется «Алият Ха-Ноар». Они умудряются в этом бедламе работать — вывозить людей в Палестину. Не всех, конечно. Только тех, кто… А как решить это — кто?! Неизвестно, Анна Васильевна. Непонятно. Страшно. А решать надо. Каждый день, и выхода иного не имеется. Вот и вам примерно в таком положении побывать предстоит. Я за вас ничего решить не смогу, уж не обессудьте.
— Это… жестоко.
— Я знаю, — Гурьев кивнул. — Но вот с этим — в отличие от всего остального — я ровным счётом ничего не могу поделать.
Сталиноморск. Декабрь 1940
Звонок из крепости раздался поздно вечером. Герасимов, откашлявшись, произнёс в трубку:
— Добрый вечер, Яков Кириллович. Открыли главную плиту. Всё готово, можем приступать.
— Нет, — вздохнул Гурьев. — Столько ждали — ещё подождём. Я сейчас сделаю пару звонков, утром, по команде, и начнём — помолясь, как говорится. Я понимаю, Вам не терпится, Михаил Михайлович. Только Вы учтите — там может просто не оказаться ничего. Ничего вообще. Пустышка.
— Я чувствую, там что-то есть, Яков Кириллович. Что-то важное.
— Это хорошо, — кивнул Гурьев. — Интуиции я тоже, в общем, доверяю. И мы подождём до утра. Если надо — то до третьего дня. До свидания, товарищ Герасимов.
Распрощавшись с археологом, Гурьев набрал номер Городецкого:
— Исполать, секретарь. Жду тебя завтра утром на объекте.
— Что там?!
— Без тебя открывать не будем.
— А если там нет ничего?
— А это мне уже совершенно неинтересно, Варяг. Я нашёл клад, и я должен тебе его показать. Так что ты прилетай, будь так добр. Утром сюда — вечером — назад. Москва денёк без тебя выстоит.
— Ладно, — по тону Городецкого Гурьев уловил, что тот хочет сказать что-то ещё. — Добро.
— Говори, дружище, — мягко подбодрил его Гурьев. — Говори, я же слышу. Говори.
— Я не один прилечу.
— Ты никогда один не летаешь. Это просто глупо — летать одному. Ты не птица.
— Гур. Я с Надеждой прилечу. С Надей.
Вот это да, подумал Гурьев. Вот это да. А я как же?!
— Конечно, Варяг. Какие разговоры. Давно?
— Месяц почти. Ну, ты знаешь, как это бывает.
— Знаю, — Гурьев ощущал такую радость за друга, что не удержался от вопроса: — Ты как чувствуешь себя, Сан Саныч?
— Я себя чувствую, Гур, — незнакомым каким-то голосом сказал Городецкий. — Я себя чувствую, Гур, ты не поверишь. Может быть, впервые за все эти годы. Чувствую, что я — это я. Человек.
— Опять я угадал.
— Улыбаешься, знаю, — вздохнул Городецкий. — Скалишься во всю рожу, довольный, как…
— Жду, Варяг. Жду. Я хочу на неё посмотреть. Правильно ли я угадал.
— Правильнее уже не бывает, Гур. Не бывает правильнее — вот так я тебе скажу. Для меня — не бывает.
Вера, подумал Гурьев. Надежда. А где же моя любовь?
Да, подумал Гурьев, глядя на Городецкого, помогающего Надежде спускаться по трапу, я угадал. Это очень, очень хорошо. Вот только — что мне сказать ей?!
— Здравствуйте, Гур, — серьёзно проговорила Надя. Её пожатие оказалось неожиданно сильным, энергичным и тёплым. — Я так много слышала о Вас, мне Саша столько всего рассказал… Я знаю — Вы сделали, что могли. Вы же не могли её полюбить, правда? Вы не можете полюбить всех. Поэтому — не говорите ничего, хорошо? Наверное, это просто — судьба. Да и вообще — если б не Вы…
— Да ну их, слова эти, Надя, — вздохнул Гурьев. — Вы правы — ну их, совсем. Не надо ничего говорить. Хорошо, что Вы прилетели. Просто хорошо. — Он указал подбородком на веру и Дашу: — Это та самая девушка и её очень близкая подруга, Вера, жена её отца. Слово «мачеха» не люблю, да и не годится оно — вот совершенно. Сёстры они, подруги — а не мачеха с падчерицей. Они Вам всё расскажут, покажут, Надя. Идите. Надеюсь, Вы с ними подружитесь. И простите за всё.
Надя умоляюще оглянулась на Городецкого, тот кивнул: иди, всё хорошо. И сам шагнул к Гурьеву:
— Ну, здоров, князь Гурьев-Таврический, губернатор крымский… Показывай, показывай хозяйство своё.
— Такое же моё, как твоё, — усмехнулся Гурьев. — Идём.
Он быстро перезнакомил Городецкого с людьми и вручил Герасимову, только что не приплясывающему от нетерпения, кольцо:
— Открывайте, Михаил Михайлович.
— А Вы?! — опешил Герасимов. — Яков Кириллович… Как же так?!
— А мы с товарищем Городецким почаёвничаем пока, — усмехнулся Гурьев. — Не надо там лишнего гавканья, Михаил Михайлович, это же наука — пусть всё будет спокойно, научно, без этой беготни и подпрыгивания в присутствии большого московского начальства, которое только глаза пучит да щёки надувает — толку с него никакого обычно, беспокойство одно. А как достанете — если что интересное — позовёте и нас. Давайте. Удачи.
— Артист ты, Гур, — завистливо сказал Городецкий, когда археологи удалились. — Артист, артист — гений. Не просто бронепоезд — двухколейное бронечудище. Видел такой проект?
— Видел.
— И что скажешь?
— Сейчас — ничего, Варяг. Ну его. Мне сейчас не до проектов с бронепоездами. И тебе до них дела не станет. Пойдём, клад тебе покажу.
— Что же ты там такое выкопал, — удивлённо приподнял брови Городецкий, шагая вслед за Гурьевым.
Они вошли в штабной вагончик.
— Ладно, неплохо, — кивнул, осмотревшись, Городецкий. Лицо его мгновенно сделалось жёстким, рабочим. — Ориентируй.
Гурьев открыл сейф, достал оттуда серый конверт и, вынув из него три снимка, положил их на столик изображениями вниз. На тыльной стороне каждого снимка были надписи от руки — «дочка», «мама», «бабушка и дедушка». Городецкий несколько секунд рассматривал нехитрый пасьянс. Гурьев показал пальцем на «дочку» и кивнул. Нахмурившись, Городецкий протянул руку, перевернул фото, поднёс к глазам. И долго, бесконечно долго рассматривал.
— Красавица, — он кивнул и взял следующий снимок. — Беру прикуп.
Некоторое Городецкий время цепко разглядывал оба фото:
— Ты смотри. Бывает же. Какое сходство.
— Всё? — с интересом спросил Гурьев.
— Нет, — буркнул Городецкий. — Не всё. Где-то я её видел. Где?
— Стареешь, секретарь, — вздохнул Гурьев, кивая на третий снимок.
Городецкий, коротко глянув исподлобья на Гурьева, поднял последнюю фотографию — и резко откинулся на спинку стула. Гурьев увидел, как натянулась у Варяга кожа на желваках. Городецкий сложил все три снимка в одной руке веером, словно карточную колоду, и смотрел на них минуты, наверное, две. Гурьев молчал. Даже глаза прикрыл.
Городецкий медленно, словно нехотя, сложил фотографии в конверт. И, зябко поведя плечами, проговорил:
— Вон зачем ты сюда рвался.
— Да если б я знал, зачем я сюда рвался.
— Но что-то же ты чуял.
— Не это. Не это, Варяг. Я до сих пор поверить не могу.
— Это точно?
— Это точно. Всё сходится — чуть ли не с точностью до часов и минут.
— А я-то думаю: за каким лядом тебе ермаковские показания вдруг понадобились. Пришлось тряхануть его как следует, чтобы правду сказал, наконец, мразь. Вот оно что. И дальше?
— Надо сказать ей.
— Спятил ты, что ли?! Советский ребёнок, комсомо…
— Не городи чушь, Варяг. Ничего в ней этого нет. Я её три с половиной месяца наблюдаю — каждый день. Это царская кровь.
— Дальше?! Что мы дальше с ней будем делать?!
— Это неверная постановка вопроса, Варяг. Верная будет такая: что она с нами захочет делать? Что захочет — то и сделает. Может и послать на все четыре стороны. А может — и нет. Вот если нет — тогда будем думать дальше. Царская кровь — это суд, Варяг. Суд окончательный, суд — на земле — последний. Как присудит, так и будет.