Наследники по прямой. Книга первая, стр. 65

Вор быстро вытряхнул карманы и шипнул, как спущенное колесо, на спутников. На столе выросла горка мятых и свёрнутых разноцветных бумажек.

— Всё, пустой я, Светлый Барин, — искательно наклоняя голову, сказал бандит. — Не серчай, Светлый Барин, не серчай. Не знали мы. Не знали.

— Иди, — разрешил Гурьев. — Иди. Ещё раз увижу тебя — когда-нибудь — убью. Понял?

— За что, Светлый Барин? Не сделал же я ничего. Обознался. На фантики позарился, есть грех, воровской. За что же жизни лишать?

— Я голоден, — Гурьев улыбнулся. — Я очень голоден. Брысь.

Несколько секунд посмотрев на дверь кафе, за которой скрылась троица, Гурьев перетёк в вертикальное положение и направился к Даше. Молча протянул девушке руку, отвёл обратно за их столик, отодвинул стул, усадил, — всё так, как будто ничего и не произошло. Всё и выглядело так, будто ничего не произошло — посуда на столе не тронута, деньги исчезли. Разве только в кафе сделалось пустовато и тихо. Видя, как Гурьев, словно так и надо, взялся снова за великолепную рыбу — Рыбу, — Даша потрясённо прошептала:

— Гур… Мамочки, мамочки, Гур… Мамочки, какой же ты страшный. Какой же ты на самом деле страшный, Гур… Ужас. Ужас.

— Ты что, дивушко? — он расстроенно отложил прибор и отодвинул от себя тарелку. — Испугалась?

— Гур. Разве можно пугать людей — вот так?!?

— Людей — не стоит, — со вздохом согласился Гурьев. — Да, ты права. Людей — не стоит. А вот тени — тени должны знать своё место. И то, что тени меня, в общем, боятся — это мне, в общем, нравится. Это, в общем, неплохо. Неплохо. — Гурьев вдруг поймал себя на том, что только что — как и в последние пару лет, иногда, всё чаще — у него явственно проскользнули какие-то совершенно сталинские интонации, и расстроился ещё больше. — Ну, а с людьми… С людьми бывает сложно, это да. Но ведь танк — он всегда страшный, правда? Даже если танк — наш.

— Гур, ты что?! При чём тут… танк?! Ты же — человек!

— Какой же я человек, дивушко? — удивился Гурьев. — Я — танк. Уже очень давно. Сухопутный дредноут. И морской тоже, — добавил он с усмешкой.

Даша не приняла — ни шутки, ни тона. Гурьев увидел, как по лицу девушки градом покатились слёзы:

— Нет. Нет. Не смей. Нет. Ты не танк, — Даша изо всех сил уцепилась обеими руками за его руку, тряхнула — раз, другой, словно хотела разбудить. — Ты не танк! Ты человек! Человек! Ты мой друг — и ты человек! Я тебя люблю, Гур. И Рэйчел. И все. Все! Ты не можешь быть танком, Гур! Ведь я же так тебя люблю!..

— Ыыыыэээттта хххтооо?!? — задыхаясь от быстрого бега, спросил один из «шестёрок», тараща на старшего седые от ужаса глаза.

— С-с-с-ве-ве-ветлы-лыййй Ба-бари-и-и-иннн, — странно заикаясь и стуча зубами, провыл «старшой», сползая спиной по штакетнику какого-то забора. — Уууоооойй…

— Тот?!? Ааааа…

Вор бешено закрестился, забормотал:

— Прикатит... На зону прикатит... Терпил, фрайеров, фашистов [78] в шарашку забирать... По зоне хряпает... Чё не по его... Мусоров — пополам, саблей... Воров — пополам, саблей... Ууууооо... Ферзь, сука рваная... Гнида страшная... Попишу [79], попишу, чушка вонючая, во что вмазал, вмазал во что... Уоооааай... Шнифты [80]!!! Шнифты видал?!?

Сталиноморск. 13 сентября 1940

На двери ресторана висела табличка «Спецобслуживание». Гурьев постучал. За стеклом возникла напряжённая физиономия швейцара, который отрицательно затряс головой и раздражённо потыкал пальцем в табличку. Гурьев кивнул и улыбнулся так, что швейцар, сначала побелев и отпрянув, завозился лихорадочно с запором. Мгновение спустя дверь распахнулась, и Гурьев шагнул внутрь.

Этот новый сладостный стиль хозяев жизни, подумал Гурьев, охватывая взглядом пространство ресторанного зала и привычно фиксируя расположение дверей и проходов. Этот стремительно вошедший в моду ампир эпохи позднего Репрессанса, с его тяжёлыми бордовыми присборенными шторами на окнах, безвкусной лепниной, обильно уснащённой символами безвозвратно ушедшей пролетарской эстетики, всеми этими звёздами, колосьями, молотками, серпами… И так органично смотрится в этих гипсовых складках всякая мутная накипь — все эти завмаги, завхозы, завклубом, завтрестом, завпотребсоюзом, замначальники милиции, вторые секретари и зампредисполкома. Зав, зав. Гав, гав. Коммунисты. Комиссары. Не в будёновках — в «сталинках» и картузах, похожих на фуражки комсостава. Армия любителей жизни. Какие уж теперь будёновки… И, как кокетливый фестончик на самой вершине этого душистого букета, — Ферзь, с его заграничной помадой и тушью для бровей и ресниц, сумочками и туфлями из крокодиловой кожи, «Коко Шанель», шерстяными и коверкотовыми отрезами, шёлковым бельём и фильдеперсовыми чулочками для толстоногих и толстозадых матрон и таких же толстоногих и толстозадых любовниц. И кокаином, наверняка. Нет ничего плохого в буржуазности, усмехнулся он мысленно. Я не против, я за. Только зачем было устраивать такую кровавую баню, перебив пол-России? Чтобы сидеть здесь теперь вот так? Только не говорите, что вы заслужили это в честной схватке. Не было никакой честной схватки. Вы всё это украли. Сбольшевиздили. А теперь — всё вернётся на место. Потому что я уже здесь. Не так, иначе — но вернётся на место. Потому что всё всегда возвращается. Возвращается вечером ветер на круги своя. Возвращается боль, потому что ей некуда деться. Господи. Рэйчел. Откуда это в моей голове?!

В зале было пусто. Пустые столики, пустой подиум для оркестра. Пустой стул у рояля. Смотри-ка, и рояль сюда впёрли, улыбнулся Гурьев. Рояль в кустах. Струной легко перерезать ваши жирные шеи. Если правильно взяться и правильно дёрнуть, ваши стриженые под полубокс жбаны со свинячьими загривками так легко и весело соскакивают с плеч. А жирное туловище продолжает конвульсивно подрагивать ещё две, три, пять секунд. Мелко-мелко. А мне нравится на это смотреть.

Он шагнул дальше, к единственному занятому столику, за которым сидели, — наголо бритый, чем-то похожий на бандита Котовского, только существенно помельче, мужик в габардиновом безликом костюме и косоворотке, в сандалиях на босу ногу, и ещё двое, одетых столь же неприметно и обычно для здешней погоды и атмосферы. При виде Гурьева двое поднялись и шагнули ему навстречу. Он преувеличенно-старательно вскинул руки вверх и обезоруживающе улыбнулся.

На спутников бритого это не произвело никакого впечатления. Они молча обшарили Гурьева, охлопали карманы, — не то, чтобы с профессиональной сноровкой, но тщательно. И молча. Один из них достал из нагрудного кармана Гурьева ручку. Повертел в руках, посмотрел на него исподлобья. Ручка это, ручка, подумал Гурьев. Можно даже написать ею на салфетке похабное слово. В меру собственной испорченности. Это просто очень дорогая ручка, голубки. «Монблан» называется. Швейцарский презент. Посади, где росло.

Помешкав, бандит сунул ручку обратно в карман Гурьеву. Удовлетворившись результатами осмотра, один из них кивнул бритому и распахнул пиджак. Гурьев увидел рукоятку нагана, захватанную до полированного блеска, и уважительно кивнул, соглашаясь с правилами игры. Оба мужика вернулись на свои места, а Гурьев остался стоять в метре от столика, ожидая приглашения.

Бритому это явно понравилось. Он усмехнулся, откинулся на стуле и, облокотившись одной рукой на спинку соседнего, другой сделал гостеприимный жест:

— Присаживайся, добрый человек.

— Благодарю, — Гурьев пригладил рукой волосы, демонстрируя умеренное волнение, и сел.

— Большой вырос, — кивнул бритый. — Ну, рассказывай, добрый человек. Может, помогу я твоему горю.

— А может, и я твоему помогу, — ослепительно улыбнулся Гурьев. — Давай мириться, атаман. Ты моё не тронь, я твоё не трону.

— Здесь всё моё, милый. Твоего нет тут ничего и быть не может. Понимаешь, нет?