Наследники по прямой. Книга первая, стр. 148

Шлыков сидел у стола, облокотившись и опустив голову.

— Ты не журись, атаман, — попросил Гурьев, присаживаясь на лавку рядом с ним. — Некогда горевать. Надо сохранить всё, чего мы с тобой с таким трудом добились.

— Ага, мы, — скривился Шлыков. — Больно ты скромный, как я погляжу.

— Полковник, — Гурьев положил руку ему на плечо. — Прошу тебя. Пожалуйста. Тетрадку я там тебе целую исписал. Ты почитай на досуге. Денег я тебе тоже оставлю вполне достаточно. Не подведи меня, хорошо?

— Яков Кириллыч, да ты что?!

— Ну, отлично, — Гурьев сделал вид, что улыбается. — Я всегда знал, что на тебя можно положиться.

— Какие деньги?! — только сейчас дошло до Шлыкова.

Гурьев кивнул, поднялся и вышел. Через пару минут он вернулся и грохнул на стол шесть подсумков:

— Настоящие деньги, Иван Ефремович. Золото.

— О… О… Откуда?!?

— Какая разница, — пожал плечами Гурьев. — Здесь почти четыре пуда. Если разумно тратить, должно хватить надолго. Пока прииск толком не обустроишь.

— Прииск?!

Гурьев объяснил. Шлыков схватился за голову:

— Ох… И всё это время?!

— А, пустяки, — махнул рукой Гурьев. — Так я на тебя рассчитываю, Иван Ефремыч.

— Ты когда назад вернёшься? — Шлыков поднялся. — Ты ведь вернёшься, Яков Кириллыч?

— Я сделаю всё, что могу, чтобы мы встретились, — тихо сказал Гурьев. — Всё, что могу. Но обещать я не имею права, потому что не знаю, что у меня получится.

— У тебя получится.

— Мне бы твою веру, Иван Ефремыч.

— Бери, — тряхнул роскошным чубом Шлыков. — Бери всю, мне не жалко.

— Спасибо, Иван Ефремыч. Спасибо.

— Ты возвращайся, Яков Кириллыч. Возвращайся непременно, слышишь?! Ты ж мне… Эх! Возвращайся. Мы тебе со Степаном Акимычем такую невесту справим — у всего Забайкалья завидки полопаются. Чтоб наипервейший казачий род от тебя завести, атаманский… Слышишь?!

Провожали Гурьева в самом деле по-царски — развёрнутым строем, под знаменем, до самого Хайлара. На станции они обнялись с Котельниковым, потом со Шлыковым.

— Береги себя, Яков Кириллыч. Мы, твоё войско, ждать тебя будем. Сколько понадобится, знаешь. Когда позовёшь, — хоть к чёрту в зубы!

— Спасибо, спасибо, Иван Ефремыч. Ты, главное, поосторожнее. Людей береги. Самое важное — люди. Понимаешь?

— Ты пиши. Слышишь?!

— Напишу.

Он вскочил на подножку вагона, когда состав уже тронулся с места. И долго махал рукой тающим в морозной дымке казакам. Вот и эта глава окончена, подумал Гурьев с тоской. Ещё одна глава. Сколько их у меня будет? И будет ли?

Харбин. Декабрь 1929

Сумихара проснулся от прикосновения Гурьева, сел на постели. Он спал по-европейски, на кровати. Посмотрел на гостя, нахмурился:

— Ты почему входишь, как синоби [130]? Я ждал тебя в миссии. В чём дело?

— Я не знаю, извините, Ясито-сама, — пожал плечами Гурьев. — Это ведь вы позвали меня. Что-нибудь случилось, вероятно. Я решил, что, кроме вас самого, никому не стоит знать, что я здесь.

— Правильно, — Сумихара накинул на плечи китель мундира. — Это правильно. Тебе нужно исчезнуть. Эти разговоры… На переговорах о мире красные будут требовать твою голову. Разумеется, никто ничего предпринимать не станет, но тебе лучше скрыться. Так будет лучше для всех, в том числе и для твоего войска.

— Моего войска?

— А что же это? — улыбнулся Сумихара. — Сабуро-сан мне всё доложил. Ты не такой, как другие воины Пути. Ты очень, очень странный. Что-то есть в тебе такое, чему я никак не могу подобрать верного слова.

— Я проиграл, — Гурьев опустил голову.

— Нет, — возразил Сумихара. — Просто ты ещё очень молод, и тебе ещё многому предстоит научиться. Конечно, ты не выиграл войну. Ты и не мог её выиграть. Ты выиграл нечто, куда более важное. Людей. Их веру.

— Веру? — Гурьев сжал кулаки. — Веру?! Веру во что?! Ясито-сама, они…

— Они по-своему истолковали твою силу, Гуро-сан. Всё придёт в равновесие, когда ты наберёшься опыта и знаний. Поезжай в Нихон [131], и немедленно. Потому что я не хочу, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Пока я ещё здесь.

— Пока?

— Меня отзывают домой, — настал черёд Сумихары опустить голову. — Это тоже одно из условий мирного договора. Я слишком явно встал на сторону русских, Гуро-сан. Это многим не понравилось.

— Простите меня, Ясито-сама.

— Ты здесь ни при чём, — Сумихара посмотрел в ночь за окном. — Я сам принял это решение. Я пойду до конца. Буду драться. Ты можешь рассчитывать на меня.

— Почему, Ясито-сама?

— России и Нихон не нужно воевать друг с другом. И никогда не было нужно. Мы просто пошли на поводу у жадных и недалёких, примитивных червей, не понимающих, что такое Долг и Дух. Конечно, нужно положить немало труда, чтобы русские окончательно, по-настоящему поняли это, осознали свою миссию. Но у них… У вас, — есть это стремление к Духу. Мы, японцы, уже почти подошли к этому. Почти. А остальные… Остальные, — они просто обречены. Все наши войны — это ведь лишь подготовка к главной битве. Самой главной.

— Вы христианин, Ясито-сама, — удивлённо проговорил Гурьев.

— Да, — согласился Сумихара. — Но, разумеется, тайный. Это немодно теперь дома. Но дело не в этом. Что-то произошло. Я не знаю, как выразить то, что я предчувствую. Что-то важное. Но что? — генерал посмотрел на Гурьева. — Поезд в Дайрен уходит сегодня рано утром. Твои документы, — он достал из внутреннего кармана плотный узкий конверт и вручил его гостю. — Возьми бумаги и уезжай. Там ещё деньги. Немного, но тебе хватит, чтобы добраться. Будь осторожен, Гуро-сан. Путь никогда не был лёгким. А теперь… Я желаю тебе удачи.

— Да. Это мне понадобится. Спасибо, Ясито-сама. Мы ещё встретимся. Прощайте.

Гурьев поднялся и вышел, — так же незаметно, как вошёл. Немного постоял на крыльце. Впереди снова ждало неведомое. Ну, да не привыкать. Гурьев вздохнул полной грудью и шагнул во тьму.

Сталиноморск. Декабрь 1940

Утром, проводив Городецких, Гурьев отвёз Дашу в школу. С ноября он уже ездил на ЗиСе — сам за рулём. На парадной лестнице наткнулись на Завадскую, которая, увидев лицо девушки, смерила Гурьева с ног до головы испепеляющим взглядом. Едва он распрощался с Дашей, заведующая вцепилась ему в рукав:

— Голубчик, Яков Кириллович, да что же это такое! Я же Вас просила! Я всё понимаю, но…

— О-о, — Гурьев умоляюще воздел руки к небу. — Ну почему все мысли — сразу о дефлорации?!

— Послушайте, Вы, — покраснев до корней волос, прошипела Завадская. — Вы соображаете, что произносите?!

— А что?! — удивился Гурьев. — Сначала — христианское ханжество, потом — советское?! Разорю. Не потерплю.

— Что происходит? — жалобно проговорила Завадская. — Я должна знать!

— Нет, — прищурился Гурьев, и Завадская поняла, что спорить бесполезно, — впрочем, как обычно. — Никто не должен знать, Анна Ивановна. Никто. То, что происходит, настолько важно, что никто не должен ничего знать до конца и понимать до конца. Пока это, наконец, не произойдёт.

— Тогда отправляйтесь в шестой «Б», — велела заведующая, и Гурьев, на этот раз и в самом деле удивившись, посмотрел на неё. — Серафима Матвеевна опять болеет, только что Гликерия Васильевна у меня была, в совершенной панике — они сейчас всю школу с ног на голову поставят. Это же шестой «Б»! Идите сейчас же!

— Слушаюсь и повинуюсь, — Гурьев, сложив ладони у груди, поклонился Завадской в пояс.

Он вошёл в класс, и дети стихли мгновенно. Кое-кто разочарованно вздохнул — кончилась вольница, Гур явился. Он сел за стол, раскрыл журнал, улыбнулся:

— Какую же тему мы исследуем, друзья мои? Щербаков, доложите, — Гурьев знал по именам и фамилиям всех детей, даже первоклашек, и ко всем обращался на «Вы», — заслужить у Гура приятельское «ты» было делом чести, доблести и геройства, предметом вожделенной зависти и мечтой каждого.