Наследники по прямой. Книга первая, стр. 116

— А ты?! На что ты способен?!

— Надеюсь, я когда-нибудь смогу оказаться достойным его памяти, — с горечью проговорил Гурьев. — Иди, Варяг. Тебя ждут там. Самое время тебе появиться и стать героем.

— Он и это спланировал?

— Да. Это его гири перед тобой — за то, что ты открыл ему душу. Он знал, что ты будешь в бешенстве, но позже, потом — ты всё поймёшь. И поймёшь, что только так следовало ему поступить. Надеюсь, что ты поймёшь. Надеюсь, он в тебе не ошибся.

— Тебе нужно уехать, — лицо Городецкого немного смягчилось. — И быстро. Тебя придётся искать.

— Легко, — Гурьев кивнул, зажмурился, помотал головой, отгоняя слёзы. — Легко, Варяг. Меня уже нет.

— Куда ты поедешь? К Ирине?

— Нет. Мне пора в Нихон.

— Куда?!

— В Японию. Я обещал сэнсэю, что поеду туда учиться.

— Ты мне нужен. Ты нужен мне, как воздух, Гур.

— Я знаю. Я вернусь. Когда накоплю силы — вернусь. Обещаю тебе, что не будет поздно. Как раз вовремя.

— Откуда ты знаешь, что вовремя, — Городецкий усмехнулся. — И что может быть вовремя в России?!

— Сохрани мои вещи, — словно не услышав этого стона, Гурьев протянул Варягу квитанцию камеры хранения на Рязанском вокзале. — Там книги, кое-что личное. Пистолет отца. Никто ничего не знает, сэнсэй научил меня не оставлять никаких следов. И ещё — вот это.

Гурьев вложил в ладонь Городецкого сорокавосьмилучевую звезду ордена Святой Екатерины:

— Это орден Государыни Императрицы, который Её Величество подарила маме в семнадцатом, перед самым Своим арестом. Не хочу тащить это с собой неведомо куда. Пусть у тебя пока полежит.

— Ты, — выдохнул Городецкий, осторожно принимая драгоценный знак. — Ты. Да что ж ты за человек?! Вся ваша семейка… Откуда вы только взялись?!

— Мы такие же русские, как и ты, — Гурьев в упор посмотрел на него. — Совершенно такие же. Только другие, но это нормально.

— Как мы свяжемся? — Городецкий уже совершенно овладел собой, вопросы звучали отрывисто, по-деловому.

— Напишешь мне до востребования в Харбин или Токио. А там, дальше — увидим.

— Я найду твоё кольцо.

— Я сам его найду.

— Ладно. Пересидишь пока у Бати, я завтра придумаю, как отправить тебя без эксцессов. В Харбин, значит?

— Варяг, я сам.

— Это не совет и не просьба. Это приказ, — Городецкий зло ощерился. — Пока ещё я старший по званию. А там, дальше — действительно, увидим. А теперь расскажи, что я увижу там, — он указал подбородком в сторону пожара. — Надо же мне подготовиться.

— Ты увидишь то, что и я хотел бы увидеть, — произнёс Гурьев. — Обугленные головёшки — всё, что осталось от тех, кто приказал убить мою мать из-за побрякушки.

— А если там оказались те, кто в этом не виноват?

— Значит, такова их карма, — пожал плечами Гурьев. — Только это чепуха. Все виноваты во всём. Советую тебе запомнить это, Варяг.

— Я запомню.

Москва. Май 1928

Газета «Вечерняя Москва», раздел «Криминальная хроника и происшествия» (фрагмент)

Москва, 18 мая. Вчера столица была потрясена известием о страшном пожаре, происшедшем в здании на Садово-Самотечной улице, известном как «Коричневый дом», где проживал известный американский предприниматель и промышленник А. Гаммер и его многочисленные домочадцы. По свидетельству очевидцев, пожар вспыхнул в то время, когда в доме находились гости и из окон лилась весёлая музыка. Казалось, ничто не предвещало ужасной трагедии. Как нам рассказал пожелавший остаться неизвестным сотрудник криминальной милиции столицы, зрелище и запах обгорелых человеческих останков по всему дому, выгоревшему совершено дотла, заставило ужаснуться даже видавших виды агентов уголовного розыска, прибывших на место происшествия. Как утверждает этот же источник, никто из жителей и гостей Коричневого дома не сумел выбраться из огня, и под горящими развалинами сейчас ведётся поиск хотя бы каких-нибудь улик, способных пролить свет на тайну этой ужасной трагедии. «…»

Газета «Правда», первая полоса (фрагмент)

Москва, 18 мая. Центральный Комитет В.К.П.(б.) и В.Ц.И.К. С.С.С.Р. с прискорбием извещают о скоропостижной кончине после тяжёлой непродолжительной болезни выдающегося деятеля международного рабочего и коммунистического движения А.И.Микояна… Похороны А.И.Микояна по просьбе родственников состоятся без церемонии прощания с телом. После кремации урна с прахом А.И. Микояна будет захоронена в стенах Московского Кремля. «…»

Москва — Харбин. Май 1928

Замысел Городецкого сработал безупречно. Конечно, он, как никто, знал психологию, или, лучше сказать, основной психотип своих коллег по цеху и «товарищей» вообще, был отчаянно-нагло бесстрашен, обладая при авантюристическом складе характера душой настоящего воина, — уж в этом-то Гурьев успел убедиться на собственном опыте. И задавался вопросом невольно, — а если без Городецкого? Сумел бы он сам? Снятие за десять минут до отхода состава проводника в классном вагоне и «внедрение» на его место Гурьева выглядели — да и были, по форме своей, — классической чекистской операцией, к которым команды поездов «Москва-Харбин» давно и безнадёжно привыкли. Наверняка, приставлен за кем-то из нкидовцев [117] или иностранцев присматривать… А Гурьев, сыгравший, — не без труда, но весьма убедительно, — своего в доску рубаху-парня, только улыбался загадочно-беспечно, так, что ни у кого сомнений не оставалось: причастен «высших тайн». И подливал он тоже щедро — истерически-трезвеннический настрой первой советской эпохи уже начал медленно, но верно замещаться привычным пьянством по всякому поводу, а чаще — и вовсе без всякого. Его это всегда поражало, причиняя почти физическую боль, — зрелище того, как человеческая энергия, сила духа и воля растворяются в вине, как людские лица превращаются в хамские перекошенные хари.

И вот — дорога. Теперь Гурьев был один, ясно ощущая это одиночество. Никого. Сначала не стало отца. Потом деда. Ушли в Пустоту — один за другой — Нисиро-о-сэнсэй и мама. Уехали Ирина и Полозов. Городецкий остался в Москве. Один.

Это было удивительное путешествие — невзирая на обстоятельства, что послужили причиной в него отправиться. Прежде Гурьев никогда не уезжал так далеко от дома, от Москвы, которую привык уже считать родным для себя городом, во всяком случае, занимающим в душе и в жизни куда больше места, чем некогда Питер. И эта мелькающая за окном вагона череда пейзажей действовала на него умиротворяюще и целебно. Ему казалось, что клубок тупой боли в груди поселился там после маминой гибели навсегда, но… Наверное, Городецкий всё-таки прав, подумал Гурьев. Наверное. Только что означают слова Сан Саныча — «приказываю, как пока ещё старший по званию»? Как понимать это — «пока»?

Да, так далеко он и в самом деле ещё никогда не путешествовал. Он и представить себе не мог, что такое это — настоящее «далеко». Как же понять свою страну, не проехав её от края до края — хотя бы раз в жизни?! Вот о чём говорил Мишима. Только сейчас Гурьев начинал по-настоящему проникаться его словами. И этим пространством. Не постигать, нет. Куда там — такое постигнуть! Завораживающе-однообразное покачивание вагона, ровный перестук колёс на стыках, смена дней и ночей — почти две недели в пути. Невозможно передать — только пережить самому. Россия.

Советскую половину границы он пересёк без всяких неприятностей. Китайский пограничник тоже не причинил никакого особенного беспокойства. Разумеется, ни сколько-нибудь значительных сумм в советской валюте, ни оружия у него при себе не было. Конечно, обыскивать его никто не собирался, да и вряд ли это удалось бы желающим, но — бережёного Бог бережёт. Тайничок, оборудованный за долгие дни дороги от Москвы во время ночных смен, избавлял Гурьева от необходимости трепетать перед властями, опасаясь за свои капиталы. Две увесистые «колбаски» по сто полуимпериалов царской чеканки в каждой и одна, поменьше, с пятью десятками полновесных червонцев. Зачахнуть от безденежья затруднительно.