Год Дракона, стр. 140

– Прежде чем ты окончательно решишься на что-нибудь... Я должен сказать тебе это, Елена.

Он поднялся, прошелся по кухне. Опять, подумала Елена, опять – дракон. Господи, да что же творится с тобой, бедный мой мальчик?! Она вздохнула и приготовилась слушать. И когда Майзель повернулся к ней, содрогнулась от его взгляда:

– Мир, в котором мы с тобою живем сейчас, – другой, чем он должен быть. Лучше, чем должен быть. Очень многое двинулось за эти годы. Я вижу картинку целиком – поверь, никто, ни один человек ее так не видит. Знаешь, на что это похоже? На трехмерную модель атмосферных потоков. Только вместо ветров, облаков и дождей – люди. Каждый человек. Как в микроскопе. Я знаю, чтобы передать это, слов нет в человеческих языках. И я не знаю, что это. Это происходит не постоянно, даже не каждый день – но когда происходит, мне кажется, что останавливается время, потому что на самом деле я вижу эту картинку какие-то доли секунды, а вспоминаю увиденное, проступает оно перед мысленным взором – часами. Я понимаю так ясно: картинка эта – не у меня в голове. Что кто-то – или что-то – транслирует ее вот сюда, – Майзель постучал пальцем себя по виску. – Кто – или что – я не знаю. Как это происходит – не знаю. Почему? Нет ответа. Я могу лишь сказать – иногда мне кажется, этому... Ему... Если это Он... Ему все равно, что будет. Все едино, как повернется. Он словно говорит мне – играй, играй дальше, человечек, теперь твой ход. Посмотрим, что ты можешь. Я делаю ход – и мир становится другим. Но люди... Все равно люди гибнут, Елена. Это не цугцванг, конечно, но только потому, что фигур на доске очень много – миллиарды. Такая страшная игра.

– Остановись.

– Нельзя! – закричал и он, и такая боль была в его крике, что Елену хлестнуло ею, как плетью по глазам. И продолжил – уже обычным голосом, даже тише, словно извиняясь за срыв: – Нельзя, Елена. Это как волчок, если перестанет крутиться и упадет, – все, конец. Всему конец. Другой мир ворвется сюда, и наш – навсегда исчезнет, растворится в нем. Другой мир, в котором я ничего не менял и не смогу изменить. Другой мир, в котором взрываются набитые пассажирами поезда, а самолеты с полными баками керосина влетают в небоскребы. Мир, в котором нет ни Вацлава, ни Михая, ни Александра, ни Бориса, ни Квамбинги, где абсолютно все мои друзья мертвы, а враги – сильны и живы. Мир, в котором умирает от голода в десятки, в сотни раз больше людей. Мир, в котором резня и войны вспухают, как гнойные вулканы, распространяя смерть и смрад на тысячи километров вокруг. Мир, где люди боятся выйти на улицу с наступлением темноты и где дети замерзают насмерть в нетопленных квартирах. Мир, в котором наша любимая родина – бардак для налитых пивом краснорожих швабов, заезжающих сюда трахнуть наших и украинских девчушек, свезенных к границе албанскими и чеченскими бандитами. Мир, в котором нет ни сейсмодемпферов, ни спасателей в экзоскафандрах, ни палладиевых реакторов, ни климатоконцентраторов, ни тау-приборов, ни ионно-обменных аккумуляторов, двигающих наши машины, наши суда, морские, воздушные, космические... Где нет ничего, чем мы пользуемся, чтобы держать демонов в клетках, – и демонов свободы, в том числе. Мир, в котором жирные, как насосавшиеся клопы, нефтяные шейхи свергают наши правительства и рассылают повсюду своих вонючих бородатых шахидов, чтобы взрывать нас в наших домах. Мир, где торгуют оружием и наркотиками, как жвачкой, где корпорации превращают все в пустыню, где Америка бьется за нефть, уничтожая себя и свою веру в Бога и в свободу. Мир, где любовь и смерть сражаются так же, как в нашем мире, но где сила – у смерти. Не у любви. – Он перевел дух. – Иногда мне кажется, что наш мир существует лишь у меня в голове. Что на самом деле нет ничего – только я и Он за шахматной доской. Я не могу говорить ни с кем об этом – ни с Ребе, ни с Риккардо. Даже если они поверят мне... Они найдут тысячу слов, чтобы убедить меня в том, что все это – морок. Но я знаю, что знаю. И я буду драться за этот мир, пока я дышу. Только один – я не могу больше.

Елена смотрела на него, – и не плакала, нет, просто слезы неостановимо катились по ее лицу. Она понимала, о чем он. Теперь, после всего, что было – понимала. И вспомнила свой мгновенный ужас перед его одиночеством – тогда, в самый первый день их знакомства. Но не испугалась теперь. И протянула к нему руки:

– Иди ко мне.

Он повернулся, посмотрел на Елену. И, шагнув к ней, опустился перед ней на колени:

– Не оставляй меня, Елена. Я люблю тебя.

– Мой мальчик, – прошептала Елена, обнимая его, прижимая его голову к своей груди и гладя по волосам, – мой бедный, мой маленький, мой родной. Я так тебя люблю. Я буду с тобой. Я клянусь, что никогда не оставлю тебя. Я буду жить с тобой долго-долго и умру с тобой в один день. Я только одну вещь тебе скажу. Ты ничего не отвечай мне, ладно? Я думаю, Ему не все равно. Раз все так получилось... Возможно, не все равно. Ты ведь мне веришь?

– Тебе? Тебе я верю, мой ангел. И я так хочу, чтобы ты оказалась права.

Господи, подумала в отчаянии Елена. Да как же это можно-то – постоянно жить на таком градусе, с таким надрывом?! Нет. Нет, я должна что-то сделать с этим, просто обязана. Немедленно. Прямо сейчас.

– Я тоже должна тебе кое-что сказать, – Елена вытерла слезы и взяла Майзеля за уши. – Что-то очень важное. Ужасно важное, Дракончик. Ты готов?

– Да. Да, жизнь моя. Я готов.

– Я не настоящая блондинка.

– Что?!?

– Я крашеная.

– Господи, Елена!

– Правда-правда. У меня цвет волос на самом деле какой-то пегий, так что я очень давно осветляюсь, еще с гимназических лет. Ты сильно разочарован?

Майзель так долго молчал, что Елена уже и в самом деле встревожилась. И вдруг спросил с надеждой:

– А глаза?

– Глаза – увы, настоящие, – Елена вздохнула.

Майзель сел на пол, закрыл лицо руками, и плечи его затряслись. Елена сначала замерла, а потом поняла, что он так смеется.

И засмеялась сама.

ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАЙ

Понтифик, чуть пригнувшись, вошел в молитвенный зал Старо-Новой синагоги. На нем была простая белая сутана, перепоясанная белым кушаком, и белая шапочка, до боли напоминающая праздничную ермолку, какую надевают в Йом-Кипур [73] правоверные евреи.

Мельницкий Ребе сидел возле арон-кодеша [74] с книгой, – совершенно один. Услышав шаги гостя, он обернулся и с видимым усилием поднялся. Понтифик приблизился, и они пожали друг другу руки. Это была их первая в жизни встреча с глазу на глаз. Еще никогда Ребе – ни он, ни другой – и наместник престола святого Петра не встречались вот так. Ребе указал гостю на скамейку напротив себя, а сам опустился на место. Он знал, что понтифик владеет ивритом. И заговорил первым, проведя по седой бороде едва заметно подрагивающей, в старческих пигментных пятнах, рукой:

– Ты [75] наверняка хотел поговорить со мной об этом апикойресе, падре. Что еще он натворил?

– Не называй его этим словом, рабби. Он мой друг, и я люблю его.

– Пожалуй.

– Он любит женщину, рабби. И она – не еврейка.

– Ох, и это я знаю. И это почему-то совсем не удивляет меня.

– Они вместе остановили войну, рабби. Возможно, самую страшную из всех войн на Земле.

– Лучше бы он учил Тору, – вздохнул Ребе. – Продолжай, падре.

– У них будет ребенок.

– Ах, вот что. И что же я должен по этому поводу сказать?

– Откуда мне знать? – пожал плечами понтифик. – Я думаю, хотя бы то, что это событие стало поводом для нашей встречи, уже достойно быть занесенным на скрижали истории.

– Несомненно, – Ребе неожиданно молодо прищурился. – Ты хороший друг, падре. Я думаю, у него есть право гордиться такими друзьями. Но ведь ты понимаешь, что...

– Я боюсь, рабби, что тебе придется выслушать кое-что, прежде чем ты примешь какое-нибудь решение.