Год Дракона, стр. 102

И Майзель был из той же породы. Только мутант. Елене снова сделалось не по себе.

– Какой же это ужас, пан Гонта.

– Что выросло, то выросло, как Дракон говорит.

– Он на самом деле не приказывал тебе слушать меня?

– Ему не надо ничего мне приказывать, – усмехнулся Богушек. – Я его мысли безо всяких приказов читаю. Он на тебя вроде как обиделся и сказал что-то в таком духе. Но я-то знаю: милые бранятся – только тешатся. А случись с тобой что, кто виноват будет? Гонта недосмотрел. Так что приказывал он мне или нет, не имеет ровным счетом никакого значения. Я же говорю, я свое дело люблю и знаю.

– Спасибо тебе, Гонта, – голос Елены предательски дрогнул. – Спасибо, дорогой. Я знаю, ты не меня спасал, ты его спасал.

– Его. Тебя. Вас, – Гонта посмотрел на Елену в упор. – Ты знаешь, кем я был, когда он меня взял к себе?

– Догадываюсь. Наверняка коррумпированным полицейским, – Елена вздохнула. – При чем тут сейчас...

– Нет, – оборвал ее Богушек. – Коррумпированный полицейский. – Он помолчал угрюмо, подвигал челюстью, словно пробуя эти слова на вкус. – И как у вас, интеллигентов, язык-то так выворачивается?! Я был мент продажный, пани Еленочка. Ты, пани Еленочка, и вообразить-то себе не можешь, что это. Я был хуже, чем мертвец. Я семью свою по потолку гонял. Я пил, как... Господи Иисусе, как я пил. Я себя ненавидел. Я ненавидел все вокруг. Эту страну. Эту жизнь. Все, понимаешь?! А потом пришел Дракон и сказал: я тебя проглочу и выплюну новым человеком. Ты снова будешь любить жизнь. Ты будешь гордиться своей жизнью и тем, что ты делаешь. И твои девочки будут любить тебя, как прежде. И стало так, пани Еленочка. Понимаешь?!

– Понимаю.

– Нет. Пока нет. Не понимаешь пока. Я тебе скажу. Ты потом поймешь. Может быть. Ты – это он, а он – это ты. Очень просто, пани Еленочка.

– Скажи мне еще одну вещь, пан Гонта. Зачем он сделал это с Машуковым?

– С кем? А... Это не он. Это я.

– Ну разумеется.

– Ты же такая умная, пани Еленочка, – Богушек посмотрел на нее искоса, усмехнулся. – Я же тебе сказал, что он мне никогда ничего не приказывает. Не нужно мне это. У меня дочка младшая на годок старше, чем ты тогда была. Я тоже спросил было – зачем? А он мне напомнил.

– О Господи, пан Гонта. Господи... Ладно. Хорошо. Ты – отец. Я могу это понять. Но – он?! Он даже в лицо меня наверняка еще не видел тогда?!

– Видел, – безжалостно сказал Богушек.

– Но почему?!

– Потому что он за всех людей все чувствует, – глухо проговорил Гонта. – Понимаешь, пани Еленочка? Все, все чувствует, и за всех сразу. Когда же ты это поймешь, наконец?! И хватит бегать уже от него, Христа ради, он же не пацан, ему же жить надо, да и тебе не шестнадцать.

– Я не от него бегаю, пан Гонта. Я от себя бегу.

– Да знаю я, – Гонта, словно решившись на что-то, погасил сигарету и посмотрел на Елену: – Только зря ты это. Пора мне, пани Еленочка. Хозяйство мое ментовское заботы требует.

– Да... Да, конечно. До встречи, пан Гонта, – Елена улыбнулась прыгающими губами и вышла из машины.

Богушек развернулся и, рявкнув на прощание сиреной, подбросившей в воздух стаю голубей, мирно пасшихся на площади, умчался.

Елена поняла, что идти никуда не сможет. Усевшись обратно к себе в машину, она положила руки на руль, уронила на них голову и громко, в голос разрыдалась. Она что-то подозрительно часто стала плакать последнее время. Старею, подумала Елена. Но ей стало легче.

Посидев минут пятнадцать и окончательно успокоившись, Елена, как могла, убрала с лица последствия разговора с Богушеком. И поняла вдруг, куда поедет сейчас.

ПРАГА, ЮЗЕФОВ. МАРТ

Она оставила «машинчика» на Майзловой уличке, возле Жидовске Раднице [66] , и дальше пошла пешком. У входа на кладбище стоял полицейский автомобиль. Елена замедлила шаг. Боковое стекло опустилось, и полицейский сказал:

– Сегодня закрыто, милая пани.

– Мне... Мне очень нужно туда, – Елена перевела потерянный взгляд с ворот кладбища на полицейского. – Пожалуйста.

– Нельзя, милая пани, – полицейский вздохнул. – Порядок есть порядок.

– Я не туристка. Я могу показать документы.

– Нельзя.

– Пожалуйста, – голос Елены окреп, она шагнула к машине и положила руку на локоть полицейского. – Пожалуйста, офицер.

Он посмотрел на нее, нахмурился и, убрав руку, открыл дверцу. Елена отступила на шаг, и полицейский вышел из машины:

– Милая пани, я не могу вас пустить туда. Это может стоить мне работы. Я вижу, вы не из любопытства туда рветесь, но...

– И моя журналистская карточка не поможет? – Елена достала пластиковое удостоверение и протянула его полицейскому.

Он скользнул взглядом по нему безразлично и вдруг, выхватив карточку из рук Елены, впился в нее глазами, словно увидел там магические письмена. И поднял глаза на Елену:

– Что ж вы сразу-то?! Господи, Пани Елена! Сейчас, – он прижал пальцем динамик переговорного устройства в ухе. – Реб [67] Пинхас, ответь, сержант Галоун. Реб Пинхас? Да. Это я. Открой, пожалуйста, вход. Я знаю. Открывай.

Через пару минут дверь распахнулась, и на улицу вышел пожилой хасид, посмотрел на полицейского, на Елену. Офицер что-то шепнул ему на ухо и, улыбнувшись Елене, кивнул и направился к машине. Хасид снова посмотрел на Елену, вздохнул:

– Чем могу вам помочь?

– Мне... Мне нужно к могиле его мамы.

– Чьей?!

– Да... Майзеля.

Пинхас долго-долго смотрел на Елену. Потом спросил тихо:

– Вы разве еврейка, милая пани?

– Нет, пан... Нет, реб Пинхас. Нет. Я не еврейка. Мне просто очень нужно.

– Хорошо, – кивнул хасид. – Хорошо. Идемте, я покажу.

Они довольно долго шли вдоль надгробий, стоявших так тесно, что они казались частоколом из каменных плит. Наконец, Пинхас остановился:

– Здесь. Когда перевозили их сюда, вы знаете, может, – тут уже две сотни лет никого не хоронили. А когда их привезли, тут место свободное было. Как раз для двоих. Вы потом мне стукните в ворота, я вас выпущу.

Он развернулся и пошел обратно. Елена перевела взгляд. Две одинаковых, совсем небольших плиты черного полированного базальта. Надписи на иврите, – или на идиш? Елена не знала. И латинскими буквами – только имена: Рейзл и Симон.

Была вторая половина марта. Уже чувствовалось дыхание весны в небе, но было еще довольно холодно, хотя день выдался солнечный и тихий. Елена посмотрела вверх, на ветки по-зимнему голых деревьев, черные на фоне синего неба... Она знала, что на еврейские могилы не носят цветов – только камни, как символ памяти и вечности. Но камень она не могла положить, все ее существо восставало против этого. Она достала из кармана дубленки маленькую свечку, зажгла, осторожно поставила на край плиты и отступила на шаг. И почти без сил опустилась на крошечную деревянную скамеечку, так кстати оставленную здесь кем-то.

– Здравствуйте, пани Руженка, – тихо сказала она. – Простите, что называю вас так. Простите, что буду говорить с вами по-чешски. Я знаю, вы поймете меня. Я столько должна вам сказать. И о стольком спросить. Я так его люблю...

ПРАГА, «GOLEM INTERWORLD PLAZA». МАРТ

Майзель говорил с кем-то по телефону, и вдруг, осекшись, скомкал разговор и вернулся к столу. Вызвал на экран Богушека, спросил быстро:

– Где она?

– Ты чего?

– Гонта.

– Сейчас.

Он пристально следил за лицом Богушека. Наконец, тот перевел взгляд со своих мониторов на Майзеля:

– Она на старом кладбище.

– Где?!

– Где-где, – передразнил его Богушек. – Там.

– Камеры.

– Уже, – Богушек посмотрел на экран и нажал кнопку, передавая изображение с одной из множества камер наблюдения, расставленных по всему городу, на экран Майзелю. – Как вы меня затрахали своей мелодрамой, если б вы только знали, голубки!