Я вернусь через тысячу лет, стр. 24
7. “Нам никогда не узнать...”
— Знаешь, вот уже сколько дней думаю об этом радиомаяке.
И страшно обидно!
Бирута говорит по-обычному тихо, даже будто сонно. Она лежит на койке в нашей каюте и, закинув руки под голову, смотрит в потолок. Мы недавно проснулись. До начала дежурства еще три часа. Успеем и позавтракать, и позаниматься в спортзале, и посидеть над проекторами в библиотеке.
– Отчего же тебе обидно, Рут?
– Оттого, что нам никогда не узнать, какая там цивилизация, какие существа. Люди это или не люди... Как они живут... Что умеют... Как любят... Обидно из-за нашего бессилия! Мы даже не можем сообщить на Землю об этом маяке. Всего одна финишная ракета! И нужно ждать двадцать лет, чтоб ее отправить!.. А представляешь, какой переполох поднялся бы в Солнечной системе от такого сообщения? Но целые поколения там умрут, так и не узнав об этой цивилизации, о братьях по разуму.
– А может, не было бы никакого переполоха? Ведь люди давно догадались, что в шаровых скоплениях – древние цивилизации. Но нам они пока недоступны. А им, видимо, не до нас.
– Вот это и обидно, Сашка! Есть разумные существа, и в конце концов они нас ищут – тут ты не прав! – иначе для чего бы они ставили эти радиомаяки? А добраться до них мы не можем... Конечно, когда-нибудь... Но мы не доживем. Мы не узнаем. А так хочется знать!
– Подумай, Рут, о тех – ну, например, в двадцатом веке, – кто мечтал узнать хотя бы о Рите! Они первыми пробивали дорогу в космос, рисковали, гибли, а результатов не дождались. Результаты достались тем, кто селился на Марсе, на Венере. Нам достались. И мы что-то для кого-то оставим. Так устроена жизнь.
– Да я не меркантильна, Сашка! Я даже не хочу пользоваться результатами. Хочу только знать их! Обидно умереть и не узнать, чем кончилось твое открытие. Наверно, я буду писать, Сашка... Какой-нибудь фантастический рассказ об экспедиции к шаровому скоплению. К той самой цивилизации. Мне ее не узнать – так хоть придумаю!
– Ты говоришь так, словно уже пишешь.
– Как ты догадался?
– Чуть-чуть знаю тебя.
– Верно. Пишу. В рубке – за твоей спиной. В библиотеке. И главное – мысленно.
– И пишешь медленно. Потому что прячешься.
– Тоже верно.
– А зачем прячешься? От кого?
– Боюсь – вдруг не выйдет. Ты не говори пока – ни Бруно, ни Изольде, ладно? Я уже давно не писала рассказов. Отвыкла.
– А вообще – писала?
– Немного. Тоже фантастику. Их печатали в Риге, на латышском. А потом перевели в Вильнюсе и в Таллине.
– Из-за этих рассказов тебя и взяли в “Малахит”?
– А ты думал – из-за тонкой талии?
– И я узнаю это только сейчас! А мы уже больше двадцати лет женаты! По всем правилам надо обидеться.
– Не обидишься – бессмысленно.
– Но почему ты молчала?
– У меня ничего не писалось в “Малахите”. Ничего! Я так мучилась! Плакала даже. И было такое ощущение, будто я всех обманула. Теперь понимаешь?
– Пытаюсь. Но у тебя выйдет, Рута! Непременно! Я в тебя верю! И будешь ты фантастом Риты, Бирута нежная моя!
– Ты несносный человек, Сашка! С тобой совершенно невозможно говорить серьезно!
– Ты уверена?
– Вижу.
– А если я подкину тебе идею?
– Какую еще идею?
– Серьезную.
– Разве ты на это способен?
– Рискни.
– Хорошо. Рискую. Гони идею.
– Я дам тебе коэму, Рут. Ту, свэю... С обратной связью. А ты запишешь рассказ в нее. Это быстро и... впечатляюще.
– А это возможно?
– Для того они и созданы.
– Для рассказов?
– Не только. Но во всяком случае – не для баловства.
– Честно говоря, Сашка, я смутно представляю себе, для чего нужны эти коэмы. Мне всегда казалось, что это лишь любопытный технический эксперимент. Не более. Ну, выдумал, возишься... Мужчина должен возиться с чем-то техническим. Мне так всегда говорила моя мама. И советовала не мешать. “Пусть, мол, лучше возится с машинами, чем заглядывается на других женщин”.
– А между прочим, не я их выдумал.
– Кто же?
– Один фантаст. Еще два с половиной века назад. Но тогда их не могли сделать. Не было отправных приборов. А потом появились приборы, но забыли книжку того фантаста. И вот я случайно на нее наткнулся...
Я прикусил язык, потому что чуть было не сказал: “Таня посоветовала”. А Бирута совершенно не выносит упоминаний о Тане.
– И что же писал тот фантаст?
– Он рассказывал о далекой планете. Там эти коробочки эмоциональной памяти были вместо книг.
– Любопытно!
– Вот и давай попробуем! Может, тот фантаст неплохо придумал? Ведь я не мог сам записать в коробочку новый рассказ. Так сказать, по ограниченности способностей. Записывал поездки, какие-то реальные события. В общем, нечто документальное, сохранившееся в памяти. А ты можешь представить и записать выдуманное. И вот тогда будет на полную катушку.
– Расскажи подробнее, Сашка. Что писал тот фантаст?
– У тебя хватит терпения?
– Видимо.
– Тогда слушай. Далекая планета. Книги на ней ушли в прошлое. Библиотеки стали архивами, в которые заглядывают лишь историки. На протяжении целого века книги – уже не бумажные, полимерные! – вытеснялись коробочками эмоциональной памяти. Никто не запрещал одно, не вводил декретами другое. Каждый пользовался чем хотел. Но коробочки были удобнее, и люди предпочитали пользоваться ими. В коробочках аккумулировались биотоки мозга тех людей, которые вообще способны творить. Это были записи виденного, пережитого, выдуманного. Вот как у нас с тобой – документальное и художественное. Доходит?
– Ты рассказывай! Когда не дойдет – спрошу.
– Коробочки – двух видов: записи и воспроизведения. То есть записывающие еще и воспроизводят. Для пробы, для просмотра. Но воспроизводящие – уже не записывают. Эти – только для читателя. Массовая продукция.
– А какие сделал ты?
– Первые. Для записи. Но они и воспроизводят.
– А что сделал Верхов?
– Только запись. Воспроизведение у него – лишь на экране. Не в мозгу.
– А коробочку только воспроизведения ты не делал?
– Зачем? Это – половина моей. Любой техник разделит. И заряжаться они должны механически. Как печать с набора. От одной коробочки записи – хоть сто тысяч коробочек воспроизведения.
– Что еше было у того фантаста?
– Дальше у него шла организация. И последствия.
– Расскажи.
– Организация такая. Законченные записи шли на советы специалистов. Если художественная литература – записи просматривали писатели. Если наука – ученые соответствующего профиля. Если мемуары – люди, хорошо знающие эпоху. Усиливающая аппаратура вызывала одновременно в мозгу всех членов совета те впечатления и эмоции, которые были записаны в коробочке. Если запись признавали интересной, поучительной – ее размножали. Сколько потребуется. Образцы записей поступали во все крупные центры планеты. Как на Земле – книги. И каждый центр мог при необходимости изготовить любое количество копий.
– А если совет забракует?
– Сдавали в архив. Но архивы периодически просматривались самыми молодыми специалистами. Так сказать, дублерами членов совета. И если молодым нравилась отклоненная запись – ее немедленно размножали. По общим правилам. У стариков не было права вето.
Но эти советы можно было и вообще обойти, если, конечно, автор не соглашался с их приговором. Автор мог отправиться на завод и принять участие в производстве коробочек воспроизведения. Каждую четвертую коробочку из сделанных им самим он получал в свое распоряжение. А потом своими силами, на заводском оборудовании, он мог размножать любые записи. Сколько угодно.
Правом этим пользовались немногие. Потому, что советы были очень авторитетны. Одиозных людей туда не вводили. Но случалось и так, что авторы, восставшие против мнения советов, размножали сами свои отвергнутые произведения и потом, благодаря им, становились знаменитыми и уважаемыми. И в этом случае их включали в состав советов. Вот такая организация была придумана тем фантастом. Рай для талантливых.