Код Онегина, стр. 87

— Но я не Мельник, — отвечал тот, глядя задумчиво сквозь Сашу, — я не Мельник…

— И кто ж вы у нас, дедушка? — спросил Лева, безуспешно пытаясь подавить раздражение. — Ворон?

— Я не Мельник, — ответил старик, — я з/к Щ-937… А ворон-то за нею так и не приехал.

— За кем, дедушка?!

— Она все ждала. Как все ждали: ночь сидишь, ждешь, слушаешь, где дверца хлопнет. Под утро ложишься. А уж на работу вставать. Она устала очень. Она у меня была гордая. Ждать не хотела.

— Здесь нет никакой скалы, дедушка, — сказал Лева.

— Не здесь. Она умерла не здесь. А черный ворон за ней не приехал. Переехал ее маленькую жизнь. Он приехал за мной.

— Вы о жене вашей говорите, дедушка?

— А нынче ночью — слышали? — он снова был здесь. Забрали дочку.

— Никто никого не забирал, дедушка.

— Приехал он опять.

— Так это к соседям поздно вечером приехала машина, — сказал Лева. — Это к соседям, не к вам.

Старик ничего не отвечал. Он, весь дрожа, кутался в свою штормовку.

— Он же глухой, — сказал Саша Леве, — как он мог слышать машину?

— До сих пор не пойму, глухой он или прикидывается… И потом, он мог видеть свет фар. Окна-то на дорогу.

— Не слушайте его, — сказала проходившая мимо женщина с корзиной белья, — он сумасшедший. Все бредит о дочке. Ночами до рассвета с электричеством сидит, все прислушивается, где какая машина проедет. Так и оглох. А дочки-то никакой у него отродясь не было. И жены, между прочим, тоже.

— Но сам-то он сидел?

— Да вроде сидел, — ответила женщина, пожимая плечами, — это давно было, я не родилась еще… А кто не сидел?

VI

Сентябрь был на исходе, вот-вот уступит место октябрю, а в воздухе ничего не менялось, небо все также было прозрачно, после обеда термометр на здании Сбербанка, куда выходило окно гостиницы, показывал двадцать шесть градусов. Только ковер из листьев становился гуще с каждым днем. Но еще многие деревья не сдавались. Клен и осина — они из тех, кто складывает лапки загодя, — давно смирились со своею участью, и ясень, и тополь, береза и могучий дуб прекратили сопротивление; но липа чуть не вся еще была зеленая, и глупая зеленая трава пробивалась сквозь старую, седую.

— Октябрь какой, — сказал Геккерн, — сроду не помню такого теплого октября. Как летом… Даже лучше. Комаров и мух нет. На рыбалку бы…

Они все реже говорили о тех, и о нем, и о том, а все больше о разной чепухе или не говорили вовсе.

На слова Геккерна Дантес равнодушно кивнул. Он стал молчалив, это пугало Геккерна. Дантес все думал о чем-то. Раньше он думать не очень любил. Геккерн предложил Дантесу взять бабу, но тот отказался. Это был плохой признак. Должно быть, Геккерн ошибся, полагая, что Дантес находится на пути к излечению.

— Когда осень теплая, — сказал Геккерн, — это к чему?

— Угу, — сказал Дантес.

— К войне, кажется.

— Угу.

— У нас все к войне. Грибы — к войне, урожай — к войне…

Дантес наконец поднял глаза. Выражение его лица поразило Геккерна.

— Толя, — сказал Дантес, — я тебе когда-нибудь рассказывал про своего дедушку?

Геккерн покачал головой.

— Я ведь из потомственных чекистов, ты знаешь… Мой дедушка работал по делу Промпартии. Он брал Кондратьева, брал Чаянова, брал Ларичева… А потом взяли его самого. Моя мать работала по делу… ах, я не могу говорить, еще срок давности не вышел… Но… Толя, они возьмут нас. Как только мы возьмем Профессора и Спортсмена, нас тоже возьмут.

Наконец-то Дантес понял то, о чем Геккерн уже давно догадался. Геккерн был солдат и гражданин и гнал эту мысль от себя; но больше гнать не мог. То, что их с напарником по завершении операции ликвидируют, не казалось ему чем-то слишком жестоким или несправедливым; это было логично и естественно, он на месте своего начальства поступил бы точно также. Но он не хотел умирать, и это тоже было естественно.

— Вася, мы не можем бесконечно тянуть и нарочно не брать их, — сказал он, — нами и так уже недовольны… Нас отзовут — и все… Ведь мы уже и так знаем слишком.

— Не в этом дело, — сказал Дантес, — много мы знаем или нет. Это просто такой физический закон: ты берешь, берешь, потом, когда наберешь сколько нужно, берут тебя. Толя, у нас один выход…

Геккерн понял какой. Опять они во всем понимали друг друга, это было хорошо. Нужно бежать — не на Запад, конечно, а на Восток, — там они смогут лечь на дно, они профессионалы, чистильщики не найдут их.

— Стоило оставить тебя на пять минут… — проворчал Большой. Он стоял над Мелким и держал две бумажных тарелочки, на которых лежали сосиски, политые кетчупом.

— А что я такого сделал?!

— Предупреждаю: если ты попытаешься написать, что они все вчетвером подружились, уехали в Сибирь и там открыли галантерейный магазин и стали жить-поживать да добра наживать — я тебя прибью. Клянусь, так отделаю — как звать тебя позабудешь.

— Да я уж давно позабыл, — сказал Мелкий. В его прежней жизни его часто отделывали, очень часто.

Большой смягчился.

— Жарища какая, — сказал он, — сроду не было такого октября… К чему это, а?

— К войне… — пробормотал Мелкий.

— Глупости. У тебя все к войне. Любишь каркать, как старуха. Наверное, зима будет холодная… Будешь сосиски?

Они стали есть сосиски. Переведя дух, Мелкий пошел в наступление (он уже порядком пообтесался, вращаясь вокруг Большого):

— Нет, ты лучше объясни, зачем они у тебя все время жрут арбуз?! Ну, к чему этот арбуз? В «Евгении Онегине» нет ничего про арбуз, я восемь раз перечел. Может, Пушкин и ел арбуз, но об этом ничего не известно.

— Таким, как ты, может, и не известно, — сказал Большой, — но он ел арбуз. Он покупал арбузы на ярмарке в Михайловском, а также в Одессе и Кишиневе, об этом есть масса свидетельств. Он умел выбирать арбузы. Существует также анекдот о том, как он с Вяземским ел арбуз и…

— Ну, мало ли что он ел. Он ел виноград, ел дыню, ел сливы, ел яблоки… Черешни ел и плевал в фуражку косточки…

— Да уж он был не дурак поесть. Все классики были не дураки поесть. Это мы жрем черт-те что, химию какую-то.

— Так что же твой арбуз символизирует?!

Большой на секунду задумался: роль и миссия арбуза ему самому была неясна или, во всяком случае, ясна еще не до конца. Если б он писал не конспирологическую халтуру, а настоящую вещь, там у арбуза с самого начала было бы свое место в системе ценностей и символов, или же никакого арбуза не было бы вовсе. С другой стороны, своим безответственным отношением к арбузу Большой подавал Мелкому пример безответственного отношения к работе (и результат налицо: кот Черномырдин пропал куда-то в середине повествования и не давал о себе знать; похоже, Мелкий попросту позабыл о нем), а ведь художник должен ко всякой работе подходить ответственно, даже если за нее платят деньги. Большому стало стыдно, что он подает дурной пример, и он сказал:

— Видишь ли… Арбуз — вещь, обладающая свойствами архетипа, почти как черная кошка… Он символизирует Ро… («А почему, собственно, не Америку? Он же полосатый…» — думал Большой, пока его голосовой аппарат без всякого участия мозга произносил разные умные слова.) И еще он символизирует нелепость нашей жизни, разрыв между фантазией и действительностью… Вспомни…то есть прочти «Даму с собачкой» — как Гуров ест арбуз… А Хлестаков с его арбузом «прямо из Парижа»! Также у Шекспира… — Он вдруг прервал свои объяснения и, наклонившись к Мелкому, сказал тихим и злым шепотом: — Не оборачивайся… Эта машина стоит там уже два часа… Мне это не нравится…