Код Онегина, стр. 119

— Не мог. Он же все предсказал правильно. Даже «Лизу» с «Мариной»…,

— Если человек девять раз предсказал правильно — из этого еще не следует, что он и в десятый правильно угадает. Мы ведь так толком и не сумели прочесть рукопись. Где здесь говорится, что он — это хорошо? Может, Пушкин совсем наоборот думал. Может, на последней странице вообще написано, что все это вздор и шутка… Типа «кто писал, не знаю, а я, дурак, читаю»…

— А…

— Подожди, я сейчас.

Лева встал — его позвала из другой комнаты Людмила — и вышел. Людмила звала нежно, будто жалуясь, — как не пойти на такой зов… Саша сидел, крошил хлеб. Хлеб в доме у Людмилы был всегда свежайший, лучшего сорта. Лева, если захочет, всегда теперь будет есть такой хлеб — всегда… пока за Левой не придут… Лева ничего понимать не хотел или делал вид, что не хочет. Саша чувствовал себя беспомощным, глупым, жалким. Не получилось из него другого человека — худого и дерзкого, с бакенбардами, которому все нипочем.

«Может, плюнуть? Брательники сделают чистые, хорошие документы. Поработаю экономистом, потом как-нибудь… Брательники и Председатель сказали, чтоб мы не парились, они нас спасут…» Людмила с Левой о чем-то оживленно щебетали там, за дверью. «Буду сидеть тише мыши, ниже крыши. Нехай себе эта гомеопатическая система живет, наверное, так лучше… Пока… пока за мной не придут… Но разве может быть такая жизнь, когда ни за кем никогда не приходят? Не может быть такой жизни».

— Саня, Люся спрашивает, что мы хотим делать сегодня вечером. Может, в кино все вместе сходим? Новый фильм привезли. Французский.

— Нет уж, идите без меня, — сказал Саша. — Голова у меня болит. Я телевизор посмотрю.

Его передернуло, когда он представил себе диалог Левы с Людмилой: «Милый, пойдем в кино…» «Да я бы с удовольствием, дорогая, вот только куда нам Саню девать, ему скучно, бедненькому…» «А мне на твоего Саню плевать, вот тоже свалился на шею… ну ладно, ладно, зайка, не сердись, пусть он идет с нами, так и быть…» (В действительности разговор был совсем иной, конечно; но нельзя сказать, что Саша неверно угадал тенденцию.)

— Короче, Белкин, я так понимаю, что ты не хочешь искать десятую страницу? Не хочешь искать его?

— Пушкин, ты рехнулся. Кого искать?! Нас самих ищут с собаками.

IX. 1837

Вчера, когда она сидела на полу и он гладил ее волосы, — он поверил, что все обойдется. Если б она сказала: давай останемся вечером дома, никуда не поедем… Но она не сказала. Они поехали — машинально, по привычке, потому что так было заведено. И там опять все вернулось — это было ужасно именно по контрасту с дневным спокойствием. И все как-то не получалось с нею поговорить. Она так и осталась для него закрытой книгой. Он не мог понять, чего она на самом деле хочет. Вроде она все время рядом, а — ускользает…

С каким злобным наслаждением они все — все, все… и Вяземский больше всех! — ждали от него какой-нибудь выходки! Все поминали его же слова о том, что Отелло доверчив, не ревнив, — и ждали от него… Le negre du czar… Он не был доверчив. Никогда не был доверчив. Никогда он не верил ей. Но это была его вина, не ее. Болезнь сидела в нем, не в ней.

Жуковский (раздражавший его безумно своею кротостью), кажется, злорадствовал несколько менее других. Он поехал за Жуковским, и они поехали к Брюлову. Никак ему не сиделось на месте. Он говорил громче обычного и беспрестанно острил и смеялся. Это была почти истерика. Он смеялся, чтобы не расплакаться. Жуковский, кажется, это понял.

К сожалению, нельзя было остаться у Брюлова до самого вечера. И Жуковский не мог быть с ним до вечера. У всех были свои дела. Возможно, если б он отбросил остатки гордости и взмолился: не прогоняйте меня! побудьте со мною, я не могу сейчас один! — они бы его послушали… Но это было никак невозможно. Пришлось воротиться домой. Вечером нужно к Вяземским. Князь с княгиней теребили его, не оставляли в покое. Они, видно, не хотели упустить ни единой сцены из спектакля. И все, все так! Стоило ему на шаг отойти от какой-нибудь группы, как все головы оборачивались ему вслед и жадные рты начинали в очередной раз его пережевывать.

Не записал — зачем? Что тут записывать? Услышал за дверью голос жены, ее шаги, шорох ее платья. Говорит с Александриной.

А вот это записал. Она не вошла к нему, прошла мимо. Александрина хотела, он не впустил ее. Вдруг он почувствовал, что в комнате кто-то есть, кроме него.

X. 19 октября:

последний день из жизни поэта Александра П.

Все, кто звонил, говорили что-то не то. Возможно, Пашка, или еще один товарищ, Серега Соболевский, сумели бы сказать то, что было ему необходимо, но их не было, оба были по делам своей фирмы в Штатах.

Он отключил все телефоны, сел за компьютер. Написал сперва теще, что дети очень привязаны к няне Арине, чтоб теща ни в коем случае не отказывалась от ее услуг. Потом написал сестре Ольге, чтобы взяла детей, если вдруг теща не возьмет их. Написал Соне, чтобы взяла детей, если вдруг теща и Ольга их не возьмут. Написал Арине, чтобы хоть иногда приходила проведать детей, если теща, Ольга и Соня откажутся брать Арину на работу.

Из мужчин он написал только издателю и адвокату — уладить разные денежные вопросы. (Авторские наследует Сашка, это давно было оговорено.) Друзьям он не писал.

На даче у Петра был пистолет.

Он погасил везде свет. Руки его были все в крови от порезов, рукоять пистолета скользила в ладони. Он вытер руки о пиджак, теперь пиджак был грязный. Он снял его. Он не знал, куда девать пиджак, и набросил его на расколотое зеркало. Он выстрелил себе в рот (в сердце боялся неточно попасть: он с армии ни разу не брал в руки оружия).

Было темно. Только два сияющих зеленых глаза смотрели на него из темноты.

Лет ему было — сорок четыре. О его смерти написали почти все газеты и журналы и даже один раз сообщили по телевизору. Возможно, о его смерти говорили бы больше, если б не было в это время всяких других событий, более значительных.

— Все-таки это не очень порядочно с его стороны, — сказал Мелкий, — ведь дети совсем еще маленькие…

— А ты подумай, с кем им было бы лучше. С ним — таким — или, к примеру, с Соней?

— А ты знаешь Соню?

— Знаю. Хорошая баба.

— Давай напишем, что Соня взяла его детей.

— Нет.

XI

Среди пассажиров, около часу дня прибывших автобусным рейсом в Валдай, было двое мужчин: один — средних лет, худощавый, с большим носом и полными губами, абсолютно лысый; второй был высокий стройный брюнет. Оба были одеты в неприметные штормовки и грубые штаны, на ногах у них были кеды. Лысый курил сигарету «Ява», молодой сосал мятную конфетку. Частники предлагали отвезти их куда нужно, но они отказались: наверное, им никуда не было нужно. Они растворились в толпе, и никто не видел, куда они девались, покинув автовокзал.

Первая — питерская — часть операции прошла успешно: они поймали свой собственный хвост и пустили его по ложному следу — как можно дальше, в Хельсинки. Теперь они вновь стали из зайцев — волками. Такая роль была и привычней, и приятней. К сожалению, это ненадолго. Как только они завладеют рукописью, им придется снова пуститься в бега.