Эфирное время, стр. 79
– Надо переждать, – сообщил Тихон Тихонович за обедом, – в Москве кабацкая голь бунтует, городовых вешают на фонарях, нет никакой власти. Торговое дело стоит. Деньги ненадежны, в банках паника. Но ничего, государство – механизм крепкий, все само как-нибудь выправится, по воле Божией, несмотря на всякую социал-революционную бестолочь. Долго так продолжаться не может:
В сумерках Ирина в новом розовом платье отправилась к соседям, тяжело уселась в кресло-качалку на веранде, вытерла потное лицо платочком, не глядя, стянула газету со стола и, обмахиваясь так сильно, что на всех вокруг повеяло холодком, стала рассказывать о дикости кавказцев, о безобразиях на железной дороге, потом, ласково взглянув на Соню, произнесла:
– Пожалуйте сегодня к нам чай пить, Софья Константиновна. Я вам сувениры покажу, две шали персидские купила, кувшинчики серебряные, для напитков и для цветов. Варенье у нас грузинское, из недозрелых грецких орехов, очень вкусное варенье, три банки привезла. Приходит? посидим по-соседски. Опять же, Елену Михайловну помянем, Царство ей Небесное, голубушке. Добрая была женщина.
– Спасибо, Ирина Тихоновна, – пробормотала Соня.
– Так придете?
– Да, разумеется, придем. Спасибо, – поспешно ответил доктор
Чай пили в беседке. Соня смотрела, не отрываясь, на дрожащий огонек керосинки, смотрела так долго и пристально, что перед глазами поплыли горячие оранжевые кольца. Граф покорно уплетал грузинское варенье с мягким ситником. Графиня заранее поставила перед ним целую вазочку, и он ел, не чувствуя вкуса.
Тихон Тихонович рассуждал о дураке Керенском, об очередной смене кабинетов в правительстве, коего нет, одна только видимость.
– Но самый зловредный из всех болтунов, самый хитрый и бессовестный – Ленин. За ним стоят немецкие деньги, он врет наглее прочих, и главное, умеючи врет, знает, черт картавый, чем соблазнить пролетарскую сволочь. Им бы, бездельникам, только разбойничать, пить и жрать на дармовщинку. Фабрики рабочим, землю крестьянам, грабь, убивай. Ты пролетарий, тебе, кроме твоих цепей, нечего терять. Выходи с кистенем на большую дорогу. Я разрешаю. Конечно, они, голодранцы, пойдут за ем, кто их на разбой благословит. Но только что будет, когда все награбленное пропьют, сожрут, испохабят Россию?
– Будет не Россия, а каторга, – подал голос Константин Васильевич, – одна сплошная каторга, с Ванькой Каином во главе.
– Что же вы, Софья Константиновна, не кушаете совсем? – тихо спросила Ирина. – Я вам положила, что повкусней, с пеночкой. Хотя бы попробуйте варенье. Не обижайте меня, голубушка. Где еще такого покушаете?
– Спасибо, я попробовала, очень вкусно.
– Так вазочка-то у вас, я гляжу, все полная.
– Сонюшка в детстве была сластеной, – сказал доктор, вставляя папиросу в мундштук, – а теперь совсем разлюбила.
– Костя, дай мне папиросу, – хрипло попросил граф.
Вспыхнула спичка, осветилось его лицо, доктор заметил, что Михаил Иванович страшно бледен. Глаза его как будто ввалились, губы посинели.
– Тебе нехорошо? – спросил он шепотом.
– Нет... все в порядке...
– Может, жар у тебя? – Доктор приложил ладонь к его лбу. Лоб был ледяной и влажный. – Миша, тебе надо лечь. С тобой не то что-то. Пойдем.
– Может, варенья переел? – предположил купец.
Ирина сидела молча, откинувшись на спинку кресла. Лицо ее тонуло во мраке.
Полные, крупные, потемневшие от кавказского солнца руки вцепились в подлокотники так крепко, что побелели костяшки пальцев. Из темноты она глядела на Соню.
– Да, я пойду, прилягу, – произнес Михайл Иванович каким-то совсем чужим, И хриплым голосом, – что-то жжет внутри.
Он поднялся, вышел из беседки, сделал несколько шагов и упал в мокрую черную траву. Доктор и Соня кинулись к нему. Ирина осталась сидеть, словно окаменев. Тихон Тихонович растерянно взглянул на дочь, взял керосинку со стола, перегнувшись через перила, посветил во мрак, туда, где пытались поднять на ноги графа,
– Ну что там? Как? Эй, Федор! Ты где, разбойник ? Иди сюда, помоги. Барину плохо, не слышишь, что ли?
Но дворник не слышал, он уже успел напиться в честь приезда барыни и спал у себя в каморке за сараем.
Соня и доктор кое-как подняли Михаила Ивановича, он еще мог двигаться, его довели до дома, уложили на веранде на кушетку.
– Беги домой, буди Семена, возьми мой чемоданчик, он в кабинете у печки. Быстрей. Сонечка, быстрей... Эй, кто-нибудь, воды мне побольше, целое ведро... Ну что вы там, вымерли все? Марганцовокислый калий есть у вас? Где горничная?! Соня, стой! Ты ела варенье?
– Нет.
– Точно не ела? Ни ложки?
Она помотала головой и кинулась во мрак, через рощу, в Батурине.
На веранду тяжело поднялась Ирина, за ней Тихон Тихонович. Купец как будто сгорбился и постарел за эти несколько минут. Он глядел то на умирающего, хрипло, часто дышащего графа, то на дочь.
– Их сиятельство вареньем объелись, – спокойно произнесла Ирина, – я забыла сказать, его много нельзя. В недозрелой ореховой кожуре вредные вещества.
– Михаил Иванович отравлен мышьяком, – сказал доктор, – надо вызвать священника и полицейского урядника.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Ждать Вячеслава Ивановича пришлось недолго. Капитан услышал, как наверху хлопнула дверь, громкий женский голос произнес:
– Ты понял меня, Слава? Если нет «бородинского», возьми «ржаной», но круглый ни в коем случае. И не забудь про аптеку.
– Да, Лелечка, я понял, – мужской голос прозвучал тихо, но отчетливо, и капитан подумал, что акустика здесь как в Консерватории.
Вячеслав Иванович вышел из лифта с матерчатым мешочком в руке, затравленно огляделся, словно почувствовал чье-то присутствие в подъезде, скользнул глазами по лицу Косицкого, но как будто не узнал.
– Вячеслав Иванович, – тихо позвал капитан.
Бутейко застыл, ухватившись за дверную ручку, и медленно повернул голову.
– Простите... чем обязан?
– Вы хотели встретиться со мной.
– Я? С вами? А вы кто?
– Капитан Косицкий.
– Простите, я вас не знаю.
В подъезде было достаточно светло. Секунду они смотрели в глаза друг другу. Старик низко опустил голову. Помпон на детской вязаной шапочке чуть подрагивал.
– Вячеслав Иванович, – тихо произнес Иван, когда они вышли на улицу, – срок давности истек. Вам нечего бояться. Но рассказать надо, иначе он будет все так же приходить к вам каждую ночь. С мешком на голове. Вы хотите этого?
– Я не хочу в тюрьму, – эхом отозвался Бутейко.
– Кто вам сказал о тюрьме?
– Я знаю, вы станете уговаривать, обещать, но Леля предупредила, вам нельзя верить. Вы милиционер, а все милиционеры врут. Леля сказала...
– А своей головы нет? – сочувственно поинтересовался капитан.
– Леля сказала, я сейчас болен. Я правда болен. У меня был инфаркт. Сначала я должен поправиться, а потом отвечать на вопросы чужих людей. Простите, мне надо в гастроном. Всего доброго.
– Вячеслав Иванович, почему вы в больнице не принимали таблетки, собирали их в баночку?
– Ну, я же объяснял, я не могу спать. Стоит закрыть глаза, и он приходит. А они давали мне снотворное.
* * *
На этот раз Елена Петровна Бутейко выглядела еще привлекательней. Казалось, она молодеет с каждым днем. Умелый, тщательный макияж, идеально уложенные волосы. И одета она была вроде бы просто, по-домашнему, но даже Илья Никитич, который плохо разбирался в дамских туалетах, обратил внимание, что брюки и блузка куплены в дорогом магазине и красиво подчеркивают вполне еще стройную фигуру.
«Неужели такая красота в честь возвращения мужа из больницы? – удивился Илья Никитич. – Или ждет гостей? А может, просто так, для себя? Тогда почему же раньше она выглядела как неопрятная старуха? Наверное, из-за смерти сына ей было все равно, как она выглядит. Это вполне понятно. Ну что ж, в таком случае, она очень сильный человек. Чрезвычайно быстро сумела взять себя в руки и привести в порядок».