Эфирное время, стр. 78
Положив трубку, он отхлебнул чаю, откинулся на спинку стула и задумчиво взглянул на Ивана.
– Одного не могу понять. Как получилось, что такую бесценную вещь ребенок притащил в школу?
– Вы о чем, Илья Никитич?
– О броши в форме орхидеи, с «Павлом» в серединке. Знаешь, от кого я впер – вые услышал историю про уральскую алмазоносную курочку? От Анисимова А. Я. Если ты помнишь, они с Бутейко одноклассники. А Елена Петровна женщина хитрая, но нервная... В общем, так, господин капитан. Без пятнадцати четыре, не позже, Вячеслав Иванович выйдет подышать воздухом. Может, в булочную отправится или в угловой гастроном. Елена Петровна придумает что-нибудь, выставит его из квартиры на время моего посещения, благо, я обещал, что пробуду не больше десяти минут. Ты должен перехватить его в подъезде.
– Неужели она поверила, что вы пока не знаете ничего? – удивился Иван.
– Поверила, – улыбнулся Илья Никитич, – как миленькая поверила.
– Но она должна понимать, что вы все равно очень скоро узнаете.
– Конечно. Но чем позже я встречусь с ее мужем, тем лучше для нее. Ты думаешь, зачем она так поспешно забрала его из больницы?
– Чтобы впредь его допрашивали только в ее присутствии.
– Не только. Она сейчас начнет на него активно влиять, вправлять ему мозги, и одновременно попытается очень быстро оформить заключение психиатров о его невменяемости.
– Как она не понимает, что все эти действия только обострят наш интерес?
– Видимо, не понимает, я же не сказал «умная», я сказал: «хитрая».
– Почему она так боится? В любом случае, срок давности истек. Четырнадцать лет прошло.
– Ну, она же не рецидивист, не бандит, которому все равно. Она обыкновенная, добропорядочная женщина. Кроме уголовного кодекса есть еще такие простые вещи, как стыд, муки совести. Вот ты думаешь, Вячеслав Иванович сумасшедший?
– Не знаю, – пожал плечами капитан, – не то чтобы совсем псих, но нормальным его тоже назвать нельзя. Вот у Елены Петровны с головой все в полном порядке. Я хоть и не видел ее ни разу, но не сомневаюсь, уж она-то нормальная.
– Эх ты, господин капитан, – вздохнул Бородин, – это она сумасшедшая, а он как раз нормальный. Его совесть мучает, раскаяние. А ее – только страх разоблачения.
– Как вы думаете, – тихо спросил капитан, – кто из них убивал этого алкаша Кузю?
– Ты погоди выводы делать, от того, что срок давности истек, преступление все-таки остается преступлением, тем паче – убийство. Не забудь, пожалуйста, записать на диктофон разговор с Бутейко, если, конечно, нам повезет и разговор состоится.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Граф Михаил Иванович Порье не мог читать газеты. У него дрожали руки. Бунт в Киеве, бунт в Нижнем Новгороде, бунт в Ельце. В Петрограде настоящее восстание, с кровью, с паникой и мародерством. В Ельце старого царского генерала раздели донага и бросили в кучу битого стекла.
«Новая жизнь» печатала письмо-воззвание сумасшедшего Троцкого. Каждая строчка дышала ненавистью и хаосом. «Русский голос» преподносил как откровение истерику Керенского: «Всем! Всем! Всем!».
– Кто они, эти «все»? – бормотал граф. – Я не знаю, что такое – «все», – он откидывал газету, и она летела, подхваченная теплым сквозняком.
Мужики из соседней деревни, напившись, поснимали образа в деревенской церкви, сбросили их на пустыре у железнодорожной станции, подожгли. Там горел бесценный образ Николы Угодника, писанный в шестнадцатом веке, там горела чудотворная икона Иверской Божьей Матери. Совсем недавно эти же мужики ходили ставить ей свечи, просили у нее милости, здоровья и благоденствия.
Хромой старик священник в холщовой ночной рубахе метался вокруг костра, пытаясь хоть что-то спасти. Его с гиканьем скрутили, повалили на землю, лили водку в рот, приговаривая, что «нонче для всех новая жизнь, и неча больше народ морочить, одно вранье на энтих досках, вон, гляди, как корчатся твои угодники, гляди, старый хрен».
На платформе ветер вздыбливал пыль и подсолнечную шелуху. Никто не мел платформы, станционные дворники днем заседали в «земельном комитете», мрачно слушали речи о всеобщем равенстве, согласно кивали, наливаясь крепкой злобой к начальнику станции, который «таперча хрена заставит мести, пусть сам метет». А вечерами напивались до буйного, убийственного бесчувствия и грозили поднять всех, кого следует, на штыки.
Было грязно, сумрачно, хотя дни стояли ясные. Ночами в батуринской дубовой роще пел соловей, так вдохновенно, так отчаянно, словно в последний раз. Утром заливался маленький азартный пересмешник. Птичий щебет не давал спать. В дуг ном флигеле были распахнуты окна. Сквозняк выдувал комаров, страшно истерично хлопал дверьми. Занавески вздувались, как огромные беременные животы Соня расчесывала черные блестящие волосы, вздрагивала от дверных хлопков Тяжелые пряди шевелились на ветру.
Между доктором Батуриным и графом Порье произошло объяснение. Доктор ничего не требовал, граф ничего не обещал.
Оба понимали тщетность требований и обещаний.
– Я виноват перед тобой, Костя. Я очень люблю твою дочь и не знаю, что будет с нами завтра.
– Зато я знаю, – отвечал доктор, не поднимая глаз, – завтра вернется твоя купчиха и убьет тебя, Соню. А если не она, так пьяные дезертиры поднимут нас всех на штыки, потому что «неча нам на свете жить, нынче новая жизнь, не наша, нет нам в ней места». Я, Миша, каждую ночь не сплю. Знаю, что Соня с тобой во флигеле, но мучаюсь не потому, что ты женат, а она почти ребенок. Это сейчас не страшно. Сейчас вообще ничего не страшно. Вчера принимал роды в крестьянской избе. Там сепсис, обвитие пуповины, промучился всю ночь. Отец семейства под утро распахнул дверь и говорит: «Гляди, дохтур, будет девка, так я тебя подпалю. Спички нонче дешевы».
– И кто же родился?
– Мальчик. Я вздохнул облегченно. Может, сжалится мужик, не подпалит, – Батурин криво усмехнулся, – слушай, граф, а может, нам снится все это?
В начале августа умерла бабушка Елена Михайловна. Причастившись, позвала к себе сына и внучку, благословила обоих и отчетливо произнесла:
– Уезжайте.
– Куда же нам ехать, мама? – спросил доктор.
– Куда угодно.
В кладбищенской сторожке жил дезертир, племянник сторожа, мутноглазое огромное животное. Он вышел поглядеть, как хоронят старую барыню, стоял совсем близко, без конца схаркивал, сплевывал под ноги. Граф не выдержал, шагнул к нему, тихо, сквозь зубы произнес:
– Пошел вон.
– Ты смотри, сиятельство, меня не забижай, – добродушно усмехнулся дезертир, – вона, ружьишко у меня, со штыком. Я ща тебя на штык нанизаю, народная власть только спасибо мне скажет. Одним гадом меньше.
Михаил Иванович вскинул руку для удара, но у доктора была хорошая реакция, он успел удержать графа, схватил за локти, зашептал на ухо:
– Миша, успокойся, оставь его, не надо;..
Соня подняла мокрое от слез лицо и спокойно произнесла:
– Миша, его просто нет. Мы не видим его и не слышим. Мы бабушку хороним.
Над могилой вырос холмик, граф и доктор сами поставили простой деревянный крест. Дезертир все стоял, курил самокрутку, плевал и усмехался. Над голова – ми сухо, мертво шуршали густые березовые кроны. Ветер гнул упругие белесые стволы так низко, что было больно смотреть.
На следующий день Тихон Тихонович привез Ирину. Оказывается, из Минеральных Вод она послала несколько писем и телеграмм, но ничего не пришло. Почта работала скверно.
Бодрая, похудевшая, помолодевшая, Ирина Тихоновна расхаживала по дому, заглядывала во все углы. Распустившаяся при графе прислуга присмирела, и даже на миг показалось, что не только в Болякине, но и во всей России все по-прежему. Горничная и кухарка целовали барыне ручку, дворник Федор был трезв и кланялся.
Во флигеле Ирина Тихоновна нашла Сонины шпильки и гребень, потом узнала горничной Клавдии, что барин ночевал там а не в доме, и под навесом, со стороны щи, видели велосипед батуринской барышни. Ирина Тихоновна побледнела так, что губы стали синими, но ничего никому не сказала.