Прокаженная, стр. 73
Он сметет все преграды, превратит их в прах!
Словно вулкан клокотал в нем.
— Карета подана, — сказал вошедший камердинер. Четвертью часа спустя серые лошади быстрой рысью уносили карету прочь от замка. Майорат был уже спокоен, холоден, уверен в себе. Замок окутан был белыми вихрями снега. Освещенные окна гасли одно за другим.
VI
Сквозь необозримые пространства белоснежных полей, сквозь темные леса с шумом и грохотом несся короткий пассажирский поезд, оставляя длинный шлейф серого дыма. Два фонаря на паровозе светили, словно глаза циклопов. Локомотив с гордо выпяченной вперед грудью мчался неутомимо, размеренно вращались могучие колеса, словно плавники морского гиганта. Влажные от снега бесконечные рельсы отблескивали в свете очей несущегося чудовища.
За одним из окон второго класса виднелось чуточку бледное личико Стефы. Облокотившись на столик локтями, она смотрела сквозь двойное стекло на проносящиеся мимо пригорки и деревья, укутанные серым в вечернем мраке снегом. Огненные искорки из паровозной трубы пролетали золотистыми нитями, растворяясь в мутной полутьме, появлялись все новые и новые и, по мере того, как за окном темнело, золотистого сияния прибывало и прибывало, так что в конце концов огненный град озарил окна словно бы рассветной зарей. Уже не ниточки — полосы, золотые потоки струились, колыхались, сказочным прозрачным покрывалом окутывая, заливая поезд. Среди этих блистающих волн мигали огненно-алые зигзаги, сверкали молнии, пролетали пламенные копья, стайки кровавых мух, и все это сменяло друг друга в сумасшедшем вихре, пылающее, изменчивое, проворное…
Стефа прижалась лицом к стеклу. Пылающие искры отражались в темных глазах девушки золотом, зажгли отблески в волосах, окрасили в розовый длинные нежные ресницы, изящно обрисованные черты лица, в которых, однако, не было уже прежней безмятежности: цветущее жизнью и весельем личико Стефы словно бы увяло, утратило иные из прежних красок.
Словно некий искусный резчик взял ее за образец и изготовил камею на белом камне. Да, именно камеей казалось теперь лицо Стефы, камеей, которую художник создал, вложив в нее большое сходство и достаточно чувств, чтобы лицо это могло очаровывать чем-то большим, нежели прелестью молодой красивой панны. И все же лицо это дышало теперь тоской и неодолимой печалью. После трехнедельного пребывания дома девушка ненадолго возвращалась в Слод-ковцы, чтобы сказать им последнее «прости». Она твердо решила расторгнуть договор с пани Эльзоновской, распрощаться навсегда со всеми и вернуться домой к прежней жизни. Распрощаться навсегда!
Стефа повторяла это с неким приносившим боль наслаждением, каждое из этих слов ранило ее, словно кинжал, девушка понимала, что сама по капельке вливает себе в собственную душу отраву. Чем же иным может стать для нее расставанье?
Страшная, нескончаемая мука…
Но она обязана превозмочь себя, должна вырваться из этого зачарованного царства, причиняющего ей чересчур сильную боль.
Ее несчастная, сломанная, раненая жизнь!
Наступила черная, бездонная ночь. Стефа так долго не отрывала взгляда от искр за окном, что заболели глаза. Она пересела на скамейку. В купе она была одна. Подкрадывалась дремота. Мысли начинали путаться. Только один образ упрямо оставался перед глазами.
Прекрасный летний сад, цветет сирень, щебечут птицы, поют соловьи, и посреди великолепного мая — красивый улан, рядом с ним молодая девушка с золотистыми локонами и фиалковыми глазами. Они стоят, не отрывая глаз друг от друга. Юноша взял в свои руки ее ладонь и ласкает нежные пальчики, обещая безграничное счастье, упоение любовью, чарует надеждами. Она на седьмом небе.
Потом картина меняется.
…Заснеженный парк. Закат окрасил деревья розовым. В воздухе висит дыхание подступающих сумерек. Галки черными точечками пятнают небо. На заснеженной тропинке стоит молодой элегантный пан в тюленьей шубе, его темно-серые разгоряченные глаза пожирают стоящую перед ним девушку с золотыми локонами и фиалковыми глазами. Он стиснул ее ладонь в своих руках и не произнес ни слова, говоря все глазами, сколько же они обещают, о Боже! Счастье распростерло над ними свои крыла…
А поезд неудержимо мчится вперед, стучат колеса, звякают цепи, вагон легонько раскачивается, а за окнами плывет, плывет золотая река…
Стефа сонно откинула голову на мягкую спинку, образы перед ее глазами тают, расплываются, исчезают в некоей туманной бездне. Сон все дальше и дальше уносит ее в свои глубины… и вот уже Стефа крепко засыпает здоровым молодым сном. Зов природы превозмог все переживания и печали.
На какой-то большой станции она проснулась. В ее купе вошли несколько человек. Немолодая, богато одетая дама с дочкой и сыном. У дочки — шелестящая огромная шляпа, посверкивающие гребни в волосах и щедро раскрашенное лицо. Юноша носит пенсне, должно быть, исключительно из шика, потому что то и дело снимает его и потирает утомленные оптическими, стеклами здоровые на вид пустые глаза. Они удобно рассаживаются, энергично отставив саквояж Стефы.
Юноша, усевшись рядом с ней, развязно заглянул ей в лицо. Стефа вновь откинула голову и попыталась уснуть, но ей мешала их болтовня вполголоса на ужасном французском. Дамы внимательнейшим образом обозрели черное английское платье, изящно и пышно окутывавшее стройную фигурку Стефы, не пропустили вниманием висящую над ее головой креповую шляпку с вуалью и признали, что вещи эти свидетельствуют о хорошем вкусе и определенном достатке, хотя и страдают некоторым отсутствием фантазии. Оглядели меховой жакет с длинным воротником из скунсов — и лишь после этого перенесли взгляд на лицо хозяйки одежды. В свете фонаря волосы Стефы, мягкой волной обрамлявшие лицо, казались изменчивыми, словно блеск старинного золота. Тяжелый полурассыпавшийся узел опадал на шею, среди медно-золотистых шелковых прядей деликатно поблескивали черепаховые гребни и шпильки. Нежный, округлый овал лица, прекрасный рисунок носа и маленьких розовых ушек почти не привлекли их внимания — они смотрели главным образом на ее прическу и одежду. Впрочем, только дамы — юноша не отрывал глаз от длинных ресниц Стефы и теней, отбрасываемых ими на белоснежную, тронутую нежно-розовым румянцем кожу. Разглядывая ее беленькие ручки, маленькие и узкие, с тонкими длинными пальцами — один был украшен перстеньком с большой жемчужиной. Изучив все это, юноша начал вполголоса излагать матери и сестре свои впечатления о Стефе, заметив, что «она ничего», только страшно «худенькая», а лично он предпочитает таких девушек, на которых приятно посмотреть «в смысле пышности». При этом он изобразил руками соответствующую иллюстрацию к своей «лекции», из которой дамы могли неопровержимо заключить, что его привлекают формы крайней степени изобилия. Все трое наперебой стали гадать, кем эта девушка может быть.
— Какая-нибудь аристократка, — в конце концов сделали они вывод, единогласно принятый всеми.
Стефа, раздосадованная всем этим, не хотела выдавать, что все слышала — сидела тихонько, не шевелясь, и вскоре снова заснула.
Кондуктор вошел в купе, когда стоял ясный день. Он вежливо поклонился Стефе:
— Прошу прощения, Рудова уже близко, осталась одна станция…
Стефа встрепенулась, открыла глаза:
— Рудова? Уже? Спасибо.
Она стала поспешно извлекать из сумочки туалетные приборы; видя, что остается предметом неустанного внимания двух дам и молодого человека, вышла в коридор. Когда вернулась несколькими минутами спустя, уже причесанная и умытая, выглядела совсем свежей.
Юноша сорвал с носа пенсне, чтобы получше разглядеть ее. Обе дамы взирали на нее удивленно. Длинный свисток локомотива возвестил, что близится Рудова. Стефа, превозмогая легкий трепет, надела жакет, шапочку и принялась застегивать перчатки. Поезд замедлял бег, а перед глазами у девушки встал ее первый приезд сюда с пани Эльзоновской. Тогда, едучи со станции, на границе Слодковцов она впервые увидела Вальдемара. Он ехал в «американке» один, сам правил четверкой каурых. Понравился ей с первого взгляда, был такой симпатичный, элегантный, светский, но, едва заговорив, посмотрел на нее насмешливо, и это ее словно бы заморозило надолго…