Прокаженная, стр. 115
Плыло в ту сторону и солнце, юное, могучее, неся тепло и свет, плыли ароматы цветов, упоительные запахи лугов, тихие ветерки, дуновения птичьего полета…
И от стоп Бога взмыли прекрасные вдохновенные духи, сотканные из белизны облаков и серебряных туманов.
Вся ангельская небесная рать, озаренная радужным сиянием, опускалась к березе на призыв птицы.
Окутанная ароматом цветов, прелестью утра и чудесными весенними мелодиями, рать ангельская окружила Стефу.
Соловей рассыпал жемчужные трели, словно тоскливо подыгрывал рапсодии ангелов.
Когда золотой свет солнца озарил постель Стефы, ангельская рать, шумя крыльями, поднялась в воздух и поплыла к небесам в золотистом сиянии, унося с собой чистую душу Стефы, незапятнанную, как их белоснежные перья. Вздымаясь в лазурные заоблачные выси к стопам Господа, ангельский хор, в котором звучал и голос только что покинувшей землю юной и чистой души, возносил гимн:
— Salve Regina.
Трепет охватил всех, словно улетевшие к небесам ангелы задели их краем своих белоснежных одежд.
Коленопреклоненный Вальдемар услышал голос доктора:
— Все кончено…
Он вскочил, весь в холодном поту, пораженный, страшный, не отрывая сумасшедшего взгляда от девушки, лежавшей с закрытыми глазами, словно мертвая белая бабочка.
Без единого слова, без стона Вальдемар зашатался и тяжело рухнул на пол, опершись на край постели.
Все бросились к нему, устрашенные до глубины души.
На березе пел соловей.
XXX
Но Вальдемар не потерял сознания — просто все чувства словно вдруг умерли в нем, а тело отказалось повиноваться. Он смотрел на безмолвно лежащую Стефу. Ее алые полуоткрытые губы улыбались, длинные ресницы закрытых глаз отбрасывали длинные тени на матово-бледное личико. Казалось, она безмятежно спит — так поместил на подушках ее прекрасную головку хор ангелов, забрав ее душу, как аромат цветка.
Плач супругов Рудецких, Юрека, Зоси, всех бывших в комнате не мог заставить Вальдемара пошевелиться. Стоя на коленях, опершись на край постели, словно бы одеревенев, он неотрывно смотрел на девушку исполненными безумия и тоски глазами.
Так прошел час, нескончаемый, полный рыданий, мрачный, как сама смерть.
Внезапно Вальдемар поднялся, поднял руку, отер мокрый лоб и быстро, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.
Пан Мачей, изменившись в лице, тенью последовал за ним.
Сам нуждавшийся в опеке, он не сводил глаз с внука, тревожась за него.
Майорат вошел в отведенную ему комнату и захлопнул за собой дверь.
— Во имя Божье, открой! — нечеловеческим голосом крикнул старик.
С небывалой силой, проснувшейся в нем, он рванул запертую дверь, открыл ее и ворвался в комнату.
Вальдемар вынимал из футляра револьвер.
Старик подскочил к внуку, схватил его за руку, пытаясь вырвать револьвер, но Вальдемар быстро поднял его вверх, глаза его дико светились, он оттолкнул пана Мачея, хрипло крикнул:
— Прочь!
Он выглядел ужасно — глаза горели гневом, все лицо конвульсивно дергалось. Выпрямился со смертоносным зловеще блестевшим оружием в руке. Из его груди вырвался придушенный нечеловеческий вопль:
— Она умерла! Умерла!
Пан Мачей с душераздирающим криком бросился к ногам Вальдемара, обнимая его колени, молил:
— Не нужно! Смилуйся! Не убивай меня! Ее смерть — кара для меня, это я проклят, а ты живи! Живи!
Вальдемар посмотрел на него, словно не понимая.
Вбежала панна Рита, молниеносно оценила происходящее и кинулась к ним, но опоздала — увидев ее, майорат торопливо поднял револьвер к виску, нажал на спуск.
Грохнул выстрел.
Дрожавшая рука и спешка спасли Вальдемара — пуля пролетела возле его головы и ударила в стену.
Панна Рита с неженской силой вырвала револьвер.
Он яростно бросился на нее, пытаясь отобрать оружие, но Рита выбросила револьвер за окно, перехватила руку Вальдемара, прижала к губам. Глаза ее смотрели умоляюще.
Старик скорчился у ног внука, рыдания раздирали его грудь:
— Вальдемар! Прости меня! Это я проклят! Меня настигло мщение! Вальди, единственный мой, жизнь моя, смилуйся!
Вид его был столь ужасен, что панна Рита закрыла глаза.
Боль, звучавшая в рыданиях старца, проникла все же в сердце Вальдемара.
— Дедушка… встань… — сказал он глухо.
Панна Рита помогла ему поднять старика. Он упал в объятия внука.
Сухие глаза Вальдемара горели отчаянием. Он тяжело рухнул в кресло, спрятал лицо в ладонях:
— Боже мой! Боже! Боже!
Казалось, в этом стоне звучат весь ужас и печаль мира.
Пан Мачей остался с ним, панна Рита тихо вышла, задержав в дверях испуганных выстрелом родителей Стефы.
Вальдемару казалось, что перед ним разверзлась пропасть, казалось, что душа его умерла, и он не мог плакать, не мог горевать. Голову его словно пожирал огонь, а в сердце стоял такой холод, словно вся владевшая им боль и печаль заморозила кровь в его жилах.
Проходили часы, а он оставался в том же положении, неподвижный, немой, страшный.
Пан Мачей и доктора не отходили от него.
Панна Рита, взяв в помощь одного из соседей, доброго знакомого Рудецких, рассылала печальные телеграммы.
Пан Мачей, угадывая желание майората, телеграфировал в Глембовичи, чтобы прислали цветы. Другую телеграмму отправил в Слодковцы дочери, потом вместе с паном Рудецким занялся приготовлением к похоронам.
…В субботний вечер в Слодковцах сидели за ужином пани Идалия, княгиня Подгорецкая, Люция, Брохвич, пан Ксаверий и даже управитель Клеч.
С тех пор, как врач княгини уехал в Ручаев, души всех переполняла тревога. От пана Мачея и Риты не было никаких вестей. Княгиня переживала очень тяжелые минуты. Не в силах выдержать одиночества в Обронном, она переехала в Слодковцы. Неуверенность владела всеми. Люция бродила как во сне. Одна только пани Идалия успокаивала княгиню, не теряя надежды.
Наступала благоуханная ночь. В парке пели соловьи, с озера доносился писк крачек. Угрюмо державшийся Брохвич распахнул в столовой все окна и ходил вдоль них, молча, беспокойно.
В соседней комнате тихо перешептывались слуги, охваченные той же тревогой.
Приближалась полночь, когда в комнату к ним вошел ночной сторож, ведя за собой посыльного с почты. Слуги окружили его, Яцентий молча выхватил у него телеграмму и побежал в столовую.
— Депеша! — крикнул Брохвич.
Дрожащей рукой он схватил телеграмму и разорвал ленточку.
Пани Идалия, Люция, пан Ксаверий, Клеч поднялись с мест. Княгиня осталась в кресле, не в силах встать.
Брохвич прочитал одним духом:
«Стефа скончалась сегодня утром. Похороны в среду. Опасаюсь за Вальдемара. Приезжайте.
Мачей».
— Боже милосердный! — охнул Брохвич, и телеграмма выпала у него из рук.
В глухой тишине внезапно раздался крик Люции. Стоявший у дверей Яцентий громко заплакал и выбежал в другую комнату. Перепуганные слуги столпились вокруг него, а он взвыл:
— Паненка… умерла!
Начался общий плач и причитания.
В столовой пани Идалия, сама со слезами на глазах, пыталась утешить рыдавшую Люцию. Пан Ксаверий утирал глаза, даже Клеч грыз губы, удрученный случившимся несчастьем.
Княгиня сидела без движения, необычайно бледная. Слезы текли у нее из глаз. Она шептала:
— Стефа умерла… умерла? Это дитя? Эта юная красавица? Может ли это быть… Вечный покой ее душе…
Она не смогла закончить. Зарыдала в голос. В зал неожиданно вошел Трестка, оглядел всех и кивнул:
— Вы уже знаете, а я ехал…
Он замолчал и сел в первое попавшееся кресло. Даже портреты на стенах казались печальными.
— Трестка, ты уже знал? — тихо спросил Брохвич.
— Рита прислала телеграмму. В десять вечера. Я спешил, едва коней не загнал… По дороге встретил Юра, он ехал из Глембовичей. Там тоже уже знают. Пан Мачей телеграфировал, просил привезти цветы. Юр мотается туда-сюда, улаживает все… Его как раз ко мне послали, чтобы сообщить, думали, я не знаю…