Клеа, стр. 14

Она вдруг рассмеялась иронично, коротко и подошла к перилам, чтобы уронить во тьму тлеющий окурок сигареты. Затем обернулась и, стоя прямо передо мной, очень серьезно, словно играя с ребенком, начала складывать и разводить ладони и выговаривать имена: «Персуорден и Лайза, Дарли и Мелисса, Маунтолив и Лейла, Нессим и Жюстин, Наруз и Клеа… Вот свечка им, чтоб в спальне посветить, а вот топор, чтоб головы рубить. Одна и та же схема: значит, это кому-нибудь нужно; или это все и впрямь всего лишь фейерверк, разноцветные огоньки в небе, так, для радости, сюжеты для человеческих существ или для труппы пыльных кукол, развешанных кто как в дальнем и темном углу какой-нибудь писательской башки? Я думаю, ты задавал себе этот вопрос».

«Что это ты вспомнила о Нарузе?»

«После его смерти я нашла несколько писем к Клеа; в шкафу у него кроме шапочки для обрезания был большой букет восковых цветов и огромная – в рост человека – свеча. Ты же знаешь, как копты сватаются. Но у него так и не хватило духу их отослать! Боже, как я смеялась!»

«Смеялась?»

«До слез. Но на самом-то деле я смеялась над собой, над тобой, над нами. И шагу не пройти, чтобы не угодить в одну и ту же яму, разве не так? В каждом мешке одно и то же шило, один и тот же скелет у каждого в шкафу. Как тут не смеяться?»

Было уже поздно, и она посветила мне до гостевой спальни – постель была уже постлана – и поставила канделябр на громоздкий старый шифоньер. Уснул я почти мгновенно.

Незадолго до рассвета я открыл глаза и обнаружил ее обнаженною: она стояла у моей кровати, сложив руки в просительном жесте, как арабская нищенка, как попрошайка с улицы. Я сел. «Я ничего у тебя не прошу, – сказала она, – ничего-ничего, только пусти меня полежать с тобой, успокой меня, пожалуйста. Голова у меня сегодня просто разламывается, и таблетки не помогают. А лежать без сна – жуткая мука, я такого уже себе напридумывала. Только чтобы успокоиться, Дарли. Пару ласковых слов и погладь меня еще, ладно, – и все, я умоляю тебя».

Равнодушно, все еще в полусне, я подвинулся, чтобы дать ей место. Она еще долго плакала, и дрожала, и бормотала что-то, пока мне и впрямь не удалось ее успокоить. В конце концов она уснула – темная головка на подушке с моей рядом.

Я долго лежал без сна удивленный и растерянный, пробуя на вкус нечто похожее на неприязнь чувство, которое она во мне вызывала, – оно жило уверенно и мощно и пятнало собой всякое иное чувство. Откуда бы? Духи! Невыносимый сей парфюм плюс запах ее собственного тела. Всплыли в памяти четыре Персуорденовы строчки:

Волшебный, царственный – давным-давно – образ моей возлюбленной лежал теперь со мною рядом в пустоте, на сгибе локтя, беззащитный, как пациент под хлороформом на столе хирурга, едва дыша. И не было смысла даже произносить ее имя вслух, а сколько магии в нем было для меня когда-то, аж останавливалась в жилах кровь. Теперь она стала наконец просто женщиной и лежала, растрепанная, в пятнах тьмы и света, как мертвая птица в канаве, сжав – коготками – пальцы в кулачки. Такое было ощущение, словно где-то у меня внутри захлопнулась тяжелая стальная дверь.

Насилу я дождался медленной здешней зари, чтобы вздохнуть полной грудью. Насилу я дождался часа, когда мог уехать.

4

Бреду опять по улицам древней столицы под ласковым гнетом весеннего солнца, бреду над синим суматошным морем – полусонный, лишь наполовину здесь – и чувствую себя как Адам из средневековой легенды: все мирозданье скинулось по горсти, и получился человек, чье тело было глина, чьи кости были камни, чья кровь – вода, чьи волосы – трава, чье зрение – свет солнца, чье дыхание был ветер, а мысли – облака. И, лишенный веса, как после тяжкой продолжительной болезни, я снова ничей, я отдан на произвол судьбы, я плыву по воле волн и ветра по мелким волнам Мареотиса, мимо белых отметин на столбах, обозначающих былые приливы страстей, уже давно осевшие в анналах здешних мест: древний Город, по-древнему жестокий, появившийся как будто сам собой между пустыней и озером. Брожу знакомой путаницей улиц, разбегающихся во все стороны разом, как лучи морской звезды, от общего центра, от могилы отца-основателя. Шаги, раскатистое эхо других шагов, таких же, как прежде, забытые сценки и разговоры пузырями всплывают на поверхность, отталкиваясь от знакомых стен, от столика в кафе, от закрытых ставнями окон, а внутри – растрескавшийся потолок и шелушится краска. Александрия, принцесса и шлюха. Царственный Город и разом anus mundi. [24] Ты останешься неизменной вовек, покуда разные расы не перестанут здесь бродить, как сусло в чане; покуда тысячей фонтанов плещут – будто из-под земли – на улицы твои и площади химически активные гейзеры страстей и злобы, ярости и, вдруг, внезапных протрезвлений. Плодородные пустоши Любовей человеческих, сплошь усеянные костями изгнанников. В небе худые лохматые пальмы заключают с минаретами мистические браки. Ульи белых домиков вдоль узких запустелых улочек, где под ногой утоптанная глина, где по ночам зубная боль арабской музыки и восклицания девочек, которые легко, без затей сбрасывают набивший спину груз плоти, которые предлагают на потребу ночи такие поцелуи, что даже деньги не в силах отбить их пряный аромат. Печаль и благодать соединенных – хотя бы на миг – человеческих судеб, длящаяся вечно, бесконечный цикл рождений, и смертей, и возрождения, и снова смерти: он один способен научить и переделать заново – в своей безликой, разрушительно-могучей воле. («Любовью занимаешься только для того, чтобы еще раз утвердиться в собственном одиночестве» – это Персуорден, а еще как-то раз Жюстин добавила как коду: «Самые лучшие любовные письма женщина пишет тому человеку, которого обманывает», – и повернула свой такой знакомый профиль, и перегнулась через балконные перила, повиснув над ярко освещенным Городом, где даже листья у деревьев как будто сплошь расписаны электрическими знаками, где голуби падают с карнизов, как книги с полок…) Огромные соты человеческих лиц и жестов.

«Нам всем судьба стать тем, о чем мы грезим, – сказал Бальтазар, обшаривая пальцами щели меж камней в поисках ключика от часов, имя которым – Время. – Мы только-то и может воплощать, наделять материальной формой пригрезившиеся нам картинки». Город вряд ли снизойдет ответить на подобные утверждения. Ничего вокруг не видя и не слыша, он опутывает кольцами сонные человеческие жизни подобием гигантской анаконды, набившей брюхо, сытой, – и переваривает пищу. И меж сияющих этих колец все так же двигался и жил наш скорбный мир, неверный и неверящий, повторяя раз от раза одни и те же жесты отчаяния, раскаяния, любви. Философ Демонакс сказал: «Никто не хочет зла», – и за все свои мучения был прозван циником. А Персуорден – в иную эру, на другом языке – ему ответил: «И даже бодрствующим наполовину среди лунатиков быть поначалу страшно. Потом приходит навык симулянта!»

Город снова начал пробовать на мне свое очарование, блеклые его красоты карабкались вьюнками, выпускали усики, хватали за рукав. Я уже предчувствовал череду грядущих лет и обещание новых разочарований и новых бешеных «штыковых атак времени». И жизнь моя сгниет заживо под тепловатым дуновеньем неторопливых офисных электровентиляторов, при свете запыленных, без люстр и абажуров ламп, свисающих уныло с «подновленных», но все равно облупленных конторских потолков. В кафе «Аль Актар» над рюмкой мятного ликера, под тягомотное бульканье пузырьков воздуха в наргилехах у меня будет время допрашивать с пристрастием короткие секунды тишины меж криками торговцев и щелканьем фишек по доскам для триктрака. Все те же самые призраки станут сновать взад и вперед по Неби Даниэль, сияющие лимузины банкиров будут мчать мимо меня изысканный свой груз, дам в тяжелом макияже, на вечеринку с бриджем, в синагогу, к гадалке, в шикарное кафе. Когда-то все это имело силу ранить. А теперь? Прерывистая тонкая струйка звуков из соседнего кафе под алым тентом (играет квартет) напомнила мне давнишнюю фразу Клеа: «Музыку выдумали для того, чтоб лишний раз иметь возможность утвердить человека в его одиночестве». И все же я брел через Город, внимательно оглядываясь по сторонам, и даже с чувством некоторой смутной нежности к нему, проклятому, я ведь сам сорвал здесь все цветы, я сам повыдрал лучшие листы из этой книги, и по его разлапистой ладони я в линиях и знаках судьбы учился отыскивать смыслы. Неопрятные ветхие стены домов, известковая побелка разошлась мильоном устричного цвета чешуек, – всего лишь в подражанье коже прокаженных, которые сплошным стенающим кольцом стянули внешнюю границу арабского квартала; привычный твой, Александрия, камуфляж осыпается и оплывает под жарким африканским солнцем.