Аня из Шумящих Тополей, стр. 45

— Я думаю, с моим сложением все в порядке, — улыбнулась Аня. — Просто у меня сегодня чуточку болит горло, вот и все.

— А! — У кузины Эрнестины возникло еще одно мрачное предчувствие. — За больным горлом надо следить. Симптомы ангины и дифтерита совершенно одинаковы до третьего дня болезни. Но есть одно утешение: вы будете избавлены от великого множества хлопот, если умрете молодой.

9

Комната в башне,

Шумящие Тополя.

20 апреля.

Мой бедный дорогой Гилберт!

"О смехе сказал я: «глупость!», а о веселии: «что оно делает?» [59] Боюсь, я поседею молодой. Боюсь, я кончу свои дни в богадельне. Боюсь, ни один из моих учеников не сдаст выпускные экзамены. Пес мистера Гамильтона облаял меня в субботу вечером, и боюсь, теперь я заболею бешенством. Боюсь, ветер вывернет мой зонтик наружу, когда я пойду сегодня гулять с Кэтрин. Боюсь, Кэтрин так глубоко любит меня сейчас, что не сможет всегда любить столь же глубоко. Боюсь, мои волосы все-таки не каштановые. Боюсь, у меня вырастет бородавка на кончике носа, когда мне будет пятьдесят. Боюсь, моя школа — настоящая «ловушка», из которой будет трудно выбраться в случае пожара. Боюсь, сегодня вечером я найду мышь в моей постели. Боюсь, ты сделал мне предложение только потому, что я всегда была поблизости. Боюсь, у меня скоро появится привычка теребить край постельного покрывала.

Нет, любимейший, я не сошла с ума — пока еще нет. Просто кузина Эрнестина Бьюгл заразна!

Теперь я понимаю, почему Ребекка Дью всегда называет ее «мисс Всего Опасающаяся». Бедняжка заранее придумала себе и другим столько неприятностей, что, должно быть, истощила все запасы рока.

В мире так много Бьюглов, хотя, возможно, не все они зашли в своем бьюглизме так далеко, как кузина Эрнестина. И все же их так много — людей, вечно думающих о том, что может случиться завтра, и из-за этого боящихся предаться веселью сегодня.

Гилберт, дорогой, давай никогда ничего не бояться. Вечные опасения — это такое отвратительное рабство. Давай будем дерзкими, отважными, полными надежд. Давай весело шагать навстречу жизни и всему, что она может принести, пусть даже она принесет нам кучу забот, тиф и близнецов!

Сегодня был день, попавший в апрель из июня. Снег совсем сошел, и желтоватая луна и золотистые холмы прямо-таки поют о весне. Я уверена, что слышала Пана [60], играющего на свирели в зеленой лощинке посреди моей кленовой рощи, а на Короле Бурь поднят флаг воздушнейшей лиловой дымки. В последнее время было много дождей, и я полюбила сидеть 5 моей башне в тихие часы влажных весенних сумерек. Но сегодняшний вечер ветреный и куда-то торопящийся. Даже облака мчатся по небу в отчаянной спешке, а лунному свету, который прорывается между ними, не терпится залить мир.

Что, если бы в этот вечер мы с тобой, Гилберт, шли рука об руку по одной из длинных авонлейских дорог?

Боюсь, Гилберт, я влюблена в тебя «самым возмутительным образом». Тебе не кажется, что это проявление ужасного неуважения? Но ведь ты же не священник!

10

— Я так не похожа на других, — вздохнула Хейзл.

Это было поистине ужасно — так отличаться от других людей — и вместе с тем, пожалуй, даже восхитительно, как будто ты случайно залетела на землю с далекой звезды. Хейзл ни за что не согласилась бы принадлежать к «толпе», как бы ни страдала она по причине своей непохожести на других.

— Все не похожи друг на друга, — сказала Аня, позабавленная прозвучавшим утверждением.

— Вы улыбаетесь. — Хейзл сцепила очень белые, очень пухлые ручки и устремила на Аню полный обожания взгляд. Она выделяла по меньшей мере одно слово в каждом предложении, какое произносила. — У вас такая чарующая улыбка — такая запоминающаяся улыбка. Я знала уже в тот момент, когда впервые увидела вас, что вы поймете все. Мы люди одного уровня. Иногда я думаю, мисс Ширли, что я, должно быть, медиум. Я всегда инстинктивно чувствую в момент встречи, понравится мне человек или нет. Я сразу почувствовала, что вы отзывчивы, что вы поймете. Это такое счастье — быть понятой. Никто не понимает меня, мисс Ширли, — никто. Но когда я увидела вас, какой-то внутренний голос шепнул мне: "Она поймет. С ней ты можешь быть такой, какая ты на самом деле". Ах, мисс Ширли, давайте будем искренними! Давайте всегда будем искренними! Мисс Ширли, вы любите меня хоть малейшую, крошечнейшую капельку?

— Я думаю, что ты прелесть, — сказала Аня, слегка рассмеявшись и перебирая своими изящными, тонкими пальцами золотые кудри Хейзл. Полюбить Хейзл было совсем нетрудно.

Хейзл изливала Ане душу в башне Шумящих Тополей, откуда был виден висящий над гаванью молодой месяц и сумрак майского вечера, заполняющий темно-красные бокалы растущих , под окнами тюльпанов.

— Давайте не будем пока зажигать свет, — попросила Хейзл, и Аня согласилась:

— Не будем. Так приятно, когда темнота — твой друг, правда? А когда зажигаешь свет, она становится твоим врагом и смотрит на тебя сердито и обиженно.

— Я могу воображать что-нибудь в этом роде, но мне никогда не выразить мои мысли так красиво, — простонала Хейзл в муках восторга. — Вы говорите языком фиалок, мисс Ширли.

Хейзл не смогла бы дать абсолютно никаких объяснений относительно того, что она имеет в виду, но это было неважно. Главное, звучало так поэтично.

Комната в башне была в этот день единственным спокойным местом во всем доме. Утром Ребекка Дью сказала с затравленным видом:

— Мы должны оклеить новыми обоями парадную гостиную и комнату для гостей наверху, перед тем как здесь состоится собрание дамского благотворительного комитета, — и тотчас вынесла и вывезла всю мебель из обеих этих комнат, чтобы было где развернуться обойщику, который затем отказался прийти раньше чем на следующий день. Шумящие Тополя были пустыней беспорядка с единственным оазисом покоя в башне.

Хейзл Марр, как говорится, «совсем потеряла голову» из-за Ани. Марры были новыми людьми в Саммерсайде, куда они переехали этой зимой из Шарлоттауна. Хейзл, «октябрьская блондинка», как она любила себя называть, с золотисто-бронзовыми волосами и карими глазами, ни на что, по утверждению Ребекки Дью, не годилась, с тех пор как обнаружила, что красива. Однако она пользовалась успехом, особенно у юношей, находивших ее глаза и кудри совершенно неотразимыми.

Ане она нравилась. В начале этого вечера Аня была утомлена и смотрела на мир немного пессимистично, как это бывает после долгих часов однообразной работы в классе, но теперь почувствовала себя отдохнувшей. Что подействовало на нее — дующий в окно майский ветерок, напоенный сладким ароматом цветущих яблонь, или болтовня Хейзл, — она вряд ли могла бы сказать. Вероятно, то и другое вместе. Хейзл вызывала у Ани воспоминания о собственной ранней юности с ее восторгами, идеалами, романтическими видениями.

Хейзл схватила Анину руку и благоговейно прижалась к ней губами.

— Я ненавижу всех, кого вы любили до меня, мисс Ширли. Я ненавижу всех, кого вы любите сейчас. Я хочу владеть вами безраздельно.

— Не кажется ли тебе, дорогая, что ты несколько неразумна? Ведь сама ты любишь не только меня. Как насчет Терри, например?

— Ах, мисс Ширли, именно об этом я и хотела с вами поговорить. Я больше не могу выносить это молча. Не могу! Я должна с кем-нибудь поговорить — с кем-нибудь, кто понимает. Позавчера вечером я вышла из дома и все ходила и ходила вокруг пруда всю ночь… Ну, почти всю; до двенадцати, во всяком случае. Я выстрадала все, все.

Хейзл выглядела так трагично, как только позволяли ей круглое бело-розовое лицо, обрамленные длинными ресницами глаза и ореол золотистых кудрей.