Благословение пана, стр. 28

– На вашем месте я бы туда не ходила, сэр, – сказала она.

– Куда, миссис Тиченер? – спросил викарий, думая, будто она не обратила внимания ни на его взгляд, устремленный на воскресную школу, ни на неторопливые шаги, не говоря уж о том, что ей якобы не по силам прочитать его невеселые мысли, а уж тем более сложить два и два, прежде чем он сам осознал эти два и два.

– В школу, сэр.

– Мне не надо идти в школу? Почему?

– Откуда мне знать, сэр?

– И все же почему?

– Так мне кажется, сэр.

Ох, уж эта деревенская таинственность, даже когда требуется ответить на совсем простой вопрос. Викарий постоянно наблюдал ее. Она была похожа на неожиданно встающую стену, да нет, примитивнее, на загородку от волка. Таким образом крестьяне ставили предел вторжению образованного человека, если вдруг пугались его. Миссис Тиченер хотелось что-то сообщить викарию, но вот он задал вопрос, и тотчас появился волк – поставлена изгородь, и теперь никакие уговоры не помогут. Что ей показалось? Что она напридумала? Неужели он обидит ее, если узнает ее мысли? Нет, не стоит и пытаться проникнуть в них. Надо самому пойти и посмотреть.

Миссис Тиченер все не уходила и глядела на него, будто желая ему помешать. Назойливая старуха: почему бы ей не рассказать, что она знает? Ну нет, для таких старух достаточно старых сказок, зачем им здравый смысл?

– Я бы не пошла, сэр, – повторила она, глядя ему в спину.

Проходя мимо окна, викарий увидел миссис Даффин, сидевшую за столом, и, насколько было возможно, классную комнату, в которой оказалось гораздо больше народа, чем обыкновенно. Пришло много пожилых людей, хотя детей тоже хватало. Миссис Даффин, в черной шляпке и с гагатовой брошью, сидела за столом, на минуту внушив викарию надежду на нерушимость привычного уклада; так на солдат, крепнувших духом в войнах былых времен, действовало неожиданно развернутое знамя. А потом викарию послышались странные звуки, и он замер на месте. Миссис Даффин говорила нараспев. Она говорила очень медленно. И не все слова были английскими. «Эгг, о, пан, пан, тон, тон», – произносила она. Потом перевела дух и начала заново. Викарию без труда удалось различить странный набор слов: «Эгг, о, пан, пан, тон, тон, лофон, Р. К. Д.». Больше ничего викарию не запомнилось. Однако и в этом был заложен определенный смысл. То одно то другое слово взывало к его памяти, словно старые колокола, напоминающие о Кембридже. Да! Это греческий язык. Викарий никогда не считал себя особо образованным, но кое-какие из греческих слов он помнил еще со времен учебы в Кембридже. Удивительно, как звуки греческой речи после стольких лет вновь напомнили ему о Кембридже и о лодках, и, Боже милостивый, о юности. Это был греческий язык – и где? В Волдинге! Что же она делает? Неожиданно викарий вспомнил слова. Несколько слогов, которые звучали в начале странного распева, соединились в слова, а слова составили часть фразы.

Викарий не знал, что значит слово «?????», но, придя домой, справился в словаре, и оказалось, что это «склоны гор». Сам же он предположил, что это «долины», и был недалек от истины.

Так вот чему миссис Даффин обучала остальных. Это было так прекрасно и непонятно, и, ох, отвратительно, что все годы сохранялось у нее в памяти. Не сдержавшись, викарий громко крикнул:

– Проклятое благословение Пана!

Глава двадцать восьмая

ВООРУЖИВШИСЬ ДЛЯ БИТВЫ

Когда Анрел вернулся домой, Августа, сидевшая в кресле, лишь молча посмотрела на него, и он ответил на ее непроизнесенный вопрос:

– Ты права, я должен что-то сделать.

Когда он сказал, что должен что-то сделать, то не сказал, имея в виду врага, вышедшего против него, что для этого потребуются все его силы.

Августа кивнула.

– Ну почему, почему ему надо было объявиться именно у нас? – вскрикнул Анрел.

Его жена глядела на красивый горный склон, на сверкающую под солнцем траву, не примятую человеком, на все то, что вновь возродилось в первозданной красоте, несмотря на беспокойный девятнадцатый век. Весь день светило солнце, и только под вечер из леса поползли тени. В конце лета по склону побежит чабрец, как стайка светловолосых детишек, и всю ночь в воздухе будет стоять его густой аромат. А в начале лета цветет шиповник, и ветер повсюду разносит его благоухание, и Августа вдруг задумалась: интересно, как далеко оно чувствуется и вправду ли чувствуется или всего лишь мерещится в грезах, особенно в городах, где люди совсем ничего не знают о шиповнике. Люди наверняка ничего не чувствуют, а вот мошкара чувствует, та, у которой загораются зеленые глаза, когда она плывет на его ароматной волне. Гора и в самом деле красивая.

– Почему бы и нет? – переспросила Августа. – Если, конечно, это он.

Но викарий все еще перебирал в голове места, куда бы враг мог направиться, ловко притворяясь священником. Зачем ему понадобился Волдинг? Во время несчастий такие мысли не редкость.

– Наверно, ему понравилась долина, – заметила Августа.

– Но ведь есть сотни других долин, – горько и без всякого умысла проговорил викарий.

Ему бы вспомнить о фабрике тут, о заводе там, а где-то и о целом новом городе, о виллах почти на всех горных склонах, не вызывающих никаких чувств в человеке, который глух к так называемой красоте недолговечных памятников претенциозности, построенных за последние двести лет; и везде машины вгрызаются стальными зубами и когтями в землю, что еще совсем недавно принадлежала Человеку и его несчастным сородичам. Не так уж много осталось непострадавших долин, подобных той, в которой жил викарий.

И все же викарий не сдержал крика, который так часто срывается с уст человека, впервые попавшего в беду:

– Почему здесь?

– Что-то, значит, здесь есть особенное, – откликнулась Августа.

– Что?

– Помнишь, несколько лет назад чья-то коза забрела на Волд и осталась, видно, ей тут понравилось. В прошлом году она умерла. Что-то есть в этой горе.

И все-таки доводы жены не убедили викария в том, что несчастная судьба должна была быть уготована Волдингу, а не другому приходу.

– А ведь говорили, что он мертв. Говорили, что он мертв. Уже две тысячи лет, как мертв.

– Да?

– А оказалось, это неправда, – вздохнул викарий.

Однако подобные рассуждения не могли никуда привести.

– Что ты будешь делать? – впрямую спросила Августа.

– Завтра придет Перкин.

– И что?

– Я подожду Перкина.

В душе викарий знал, какое напряжение сил потребуется от него, и потому тянул с окончательным решением. Да и привычка полагаться на чужую помощь еще не совсем оставила его. Слабость, наверное. И все же, неужели не имело смысла сообщать епископу? Разве он был не прав, когда отправился к величайшему ученому в епархии в ожидании недвусмысленного совета? А они обманули его, и теперь он ждет Перкина. Наступил понедельник, а Перкина все не было.

Во вторник Августа мягко напомнила мужу о его решении.

– Перкин не мог прийти раньше вчерашнего дня, – сказал викарий, – если даже вышел в путь сразу же, как получил мою телеграмму. Неделя закончится сегодня вечером.

В среду вечером Августа неожиданно спросила:

– Думаешь, Перкин придет?

– Да, – ответил викарий. – Уверен.

На другой день она повторила свой вопрос.

– Дадим ему еще один день.

В пятницу утром викарий не произнес почти ни одного слова. А вечером он вдруг встал с кресла и сказал:

– Надо подготовиться к проповеди.

Покинув гостиную, он отправился в свой кабинет.

По голосу мужа, в котором прозвучала вся гамма чувств от отчаяния до решительности, Августа поняла, что наконец-то он будет биться, один и до конца.

Ничего не поделаешь. Больше не на кого рассчитывать. Если удастся спасти приход, то спасет его только он. Надо произнести проповедь. Надо ясно и недвусмысленно объяснить им, в какую ересь они впали. Только так он может увести своих прихожан с ложного пути, только убедив их словами, подсказанными верой, простыми словами, понятными даже самому невежественному из крестьян. Но прежде всего его доводы должны быть основанными на Священном Писании и тщательно продуманными.