Волшебная сказка Нью-Йорка, стр. 63
С другого конца бара доносится громкий голос. Рослый, коротко остриженный мясистый малый в легкой зеленой майке, скривив рот, обращается к мужчине пониже, одетому в серый костюм.
— Если тут такая духота, как ты говоришь, чего ты тогда сидишь в подобном притоне.
— А ты.
— А я сижу здесь, потому что я умный, вот почему.
— Умный.
— Ага, умный.
— А я застрахован на двадцать тысяч долларов.
— Еще чего-нибудь расскажи.
— А еще у меня брат живет в Манхэссете, так он застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Знаешь что. По-моему, ты просто мешок с говном.
— Тебе что, завидно, что мой брат застрахован на сорок пять тысяч долларов.
— Нет, я тебе завидую. Целый мешок говна.
— А ну повтори.
— Ты просто мешок с говном.
— Нет, ты повтори без улыбки.
— Ты просто мешок с говном.
— Ну ладно, только смотри, больше так не говори.
— Ты просто мешок с говном.
— Предупреждаю тебя, скажешь еще раз, пожалеешь.
— Ты просто мешок с говном.
— Ладно, я подожду, пока ты закончишь, тогда я тебе покажу.
— Покажешь, что ты мешок с говном.
— Это все, что ты можешь сказать.
— Могу еще раз сказать, что ты мешок с говном.
— Некоторые просто не способны понять, что уже наговорили достаточно.
— Правильно. Потому что уж больно много в тебе говна.
— Знаешь что, мне твое общество не нравится. Я, пожалуй, пойду.
Рослый здоровяк протягивает лапу и вздергивает коротышку так, что тот привстает на носки. Держит его за ворот поблескивающей нейлоновой рубашки и подтягивает к себе за галстук, украшенный самыми модными нынче полосками. Двое собутыльников здоровяка немного подаются назад. А бармен быстро находит себе занятие, принимается переставлять на полке бутылки с виски.
— Куда это ты намылился, фертик, ты разве не слышал, я сказал, что ты просто мешок с говном. Хочешь выставить меня вруном перед четырьмя людьми сразу.
— Я ухожу.
— Так прав я или не прав.
— Отпусти меня.
— А вот эту штуку ты видишь, это кулак. Так прав я или не прав. Мешок ты с говном или нет.
— Ладно, во избежание лишних ссор я готов отчасти признать твою правоту.
— Ну, так кто ты такой.
— Не знаю.
— Слушай, фертик, я с тобой не шутки шучу. Он меня вруном выставляет. Ты же только что выставил меня вруном. Скажи, я мешок с говном.
— Я мешок с говном.
— Вот видишь, фертик, самому полегчало. И твой брат тоже мешок с говном. Давай уж, скажи и это.
— И мой брат мешок с говном.
— И не застрахован твой брат на сорок пять тысяч долларов, потому что ни один твой родственник таких денег не стоит, потому что ты, фертик, мешок с говном, так же как твой брат и отец твой, и мать тоже.
— Оставь мою мать в покое.
— Я сказал, и мать тоже.
— Не говори такого о моей матери, оставь ее в покое. Что она тебе сделала. Моя мать хорошая женщина.
— Может, и была до того как тебя, фертика, выродила.
Коротышка поднимает руки ладонями кверху, пытаясь заслониться от надвигающегося ужаса. В прикрытых очками глазах сверкают слезы.
— Ты здоровенная грязная крыса, вот ты кто. Конечно, ты можешь сбить меня с ног. Можешь измолотить меня до смерти. Сволочь здоровая. Ты унизил меня. Это же ужасно, что ты сказал. Будь я покрепче, ты бы не осмелился.
— Еще как бы осмелился, фертик.
— Заставил меня сказать такое о моем брате, об одном из лучших людей, каких я знаю. Подонкам, вроде тебя только и радости, что помыкать людьми послабее. Привязался ко мне, а что я тебе сделал. Чувствуешь себя храбрецом оттого, что я драки боюсь. Ну, ударь меня по лицу, сломай мне челюсть. Я не крепкий. Не сильный. Но я же просил тебя, не говори такого про мою мать. Просил же. А ты все равно сказал. Гадина. Ну, смотри теперь, не отпускай меня. Забей меня в землю и все. Крыса. Ты мне сердце разбил.
— Ты кого это, фертик, крысой тут обзываешь.
— Тебя. Ты и есть крыса. Назвал мою маму мешком с говном, до слез меня довел. Я любил ее. Любил мою маму.
— Слушай, фертик, ты погоди.
— Не погожу.
— Да перестань ты, христа ради, плакать, фертик.
— Не перестану. Ты мне заплатишь за это. Заплатишь. Потому что моя мама была таким чудесным человеком, каких и не было больше никогда. Я на колени вставал, я землю целовал, по которой она ходила.
— Ну ладно, фертик, ну брось. Беру свои слова назад. Фу, черт, да кончай же ты реветь, христа ради. Ну, послушай. Ну я крыса. Вшивая грязная крыса. Да не плачь же ты так, захлебнешься. Давай по-хорошему, по-честному. Я ведь все это в шутку наговорил.
— Ты назвал ее мешком с говном. Она всю жизнь работала, как проклятая, четверых вырастила. С утра до вечера гладила, во всем себе отказывала ради нас. Отец ее бил все время. Она умерла. О господи, мамочка, самая святая из всех людей, когда-либо живших в царстве божием, она умерла. И я услышал о ней грязные, гнусные, мерзкие слова, о самом дорогом мне, о лучшем человеке в мире.
— Ну, дай мне по роже, фертик. Не стоило мне такого говорить. Дай. Я тебя понимаю, малыш. Что у меня у самого матери не было, что ли. И брат у тебя в Манхэссете живет, это же классный район, его могли и на восемьдесят пять тысяч застраховать, я бы и то не подумал, что много. Только кончай ты плакать, Гарри.
— Мое имя не Гарри.
— О'кей, а как же тебя зовут.
— Сильвестр.
— Сильвестр. А меня Эд. О господи, Сильвестр. Ты же отличный малый. Правда, отличный. Я извиняюсь. Ну, что мне сделать, хочешь, на колени встану.
— Да, хочу.
— Ну вот, смотри, Сильвестр.
— Да, так лучше. Теперь приступай к молитве.
Бармен, отвернувшийся, наконец, от бутылок, чтобы взять тряпку и протереть стойку, медленно приседает. Увидев, как Сильвестр отступает на шаг. Другие двое пытаются спрятаться друг за друга. На лице Эда тает улыбка. Коротышка вытаскивает из кармана крохотный пистолетик. Медленно поднимает руку, все отшатываются. А здоровенный Эд выставляет ладони перед лицом. Загораживаясь от пуль. Рот у него кривится, произнося слова, которые не выходят наружу. И раздирается в вопле, когда в Эдда впиваются пули. Красные дырочки на груди. Ловлю себя на том, что считаю. Три четыре пять. Эд цепляется руками за подставку для ног, идущую у него за спиной вдоль стойки. Шесть. Валится на пол. Подогнув под себя ногу. Один глаз открыт, другой закрыт. Из уголка рта капает кровь. А я слышу голос Кларенса Вайна. Повторяющий снова и снова. Невежливость, вот что является причиной убийств в этом городе. И голос доктора Педро. Говорящий, проходите каждый день по шестьдесят кварталов. И сидя над салатом из сырых овощей, любуйтесь задрюченными рожами соотечественников. Вот один из них передо мной. Лежит на полу бара. Радуйся, что у тебя не такая рожа, как у него.
24
Во второй половине того же убийственно жаркого и душного дня. Кристиан входит в веющий прохладой и сияющий белизной зал Мозгового центра Империи Мотта. Мистер Убю, глава Мыслителей, останавливается посреди прохода между столами. Бедра шире плеч. Уши крупнее ладоней. Тоненьких рыженьких усиков хватает, чтобы укрыть верхнюю губу. На лысине уложены завитые щипцами длинные, выцветшие красноватые волосы.
— Где вас черти носили. Вы слышите. В чем дело. У вас ларингит.
ПРОСТО ОСЛАБЛЕНИЕ ГОЛОСОВЫХ СВЯЗОК.
— Новое дело, опять фокусничаете, Кристиан. Хотя на сей раз вы действительно придумали нечто из ряда вон. Говорить, стало быть, не можете. Пишете на бумажке. Когда нам не удавалось добиться от вас, чтобы вы хоть что-нибудь написали, тогда вы были весьма разговорчивы. Ну, идите. Идите, повидайтесь с мистером Гау. Не могу сказать, чтобы я в настоящий момент безумно нуждался в ваших услугах.