Волшебная сказка Нью-Йорка, стр. 25
11
Четыре бутылки шампанского под розовыми колпачками. Высосанные с тостами, лимоном и икрой. Покамест Фанни Соурпюсс, виляя голым задом, ползла между нашими заездами по длинному белому ворсу ковра к окнам, выходящим на Парк-авеню, чтобы в большой бинокль полюбоваться на голозадое же представление, задаваемое женой-убийцей и ее хахалем в квартире напротив. За их наполовину приспущенными шторами.
Голый Кристиан восседал на кофейном столике, размахивая руками. В такт французским часам с органчиком, отпевающим время сквозь музыкальные трубы, торчащие из золоченой шкатулки, увенчанной двумя херувимами верхом на рогатых козлах. Горестно тряс солопом, упрашивая бога явить милосердие и доброту моему романтическому Бронксу. Благословить всех, кто живет в нем и умирает. К северу отсюда, за тремя тоннелями и четырнадцатью мостами. Под плоскими, промазанными варом крышами. В домах, исчерканных зигзагами пожарных лестниц. В теснящихся по холмам серобурых кирпичных ульях. Переполненных итальяшками, ирландцами, еврейчиками и черномазыми.
Так хорошо было лежать в постели с другим человеческим существом. Пока у Фанни не затрепетали твердея, соски, и она не проснулась, вся в поту, хватая ртом воздух. Сказала, что ей приснился ужасный сон, будто она облысела. Включила свет. Прижимая ладонь ко лбу. Черная щетинка под мышкой. Легла на бок. Большая родинка в самой середине спины. Разговорилась, уткнувшись ртом в бок подушки. Рассказала, что сделала пять абортов. За три года, проведенных в разъездах. Не получалось поездом, летела самолетом. Моталась взад-вперед по восточному побережью, будто черт на резиночке. Обыгрывая олухов в карты по пассажирским вагонам с барами, и за несусветно высокую цену сношаясь с кем ни придется. И каждый говнюк, в которого она сдуру влюблялась, в конце концов выкидывал ее, будто пустую коробку из-под готового завтрака. Пока в один прекрасный день, в самый разгар ее несчастий, она, принимая холодный душ, не поумнела. И не встала на ступенях самого модного отеля Палм-Бич. Морской бриз вздувал ее тонкое белое платьице, прижимая его к покрытым свежим загаром ногам, волосы плескались по плечам. И старый богатый сукин сын в новенькой шафранно-желтой открытой машине подкатил по изогнутому пандусу. И едва увидев ее, вмазался сзади в большущий черный лимузин. Расплющив собственной мордой сигару. Потому что она ему улыбнулась. Это и был мистер Соурпюсс.
— Ширинку он у меня расстегнул в два счета. Вместе с бумажником. Пока адвокаты разводили с ним его первую жену. Мозги у этой стервы и тогда были набекрень, но когти во все его капиталы она запустить все же успела и бог ты мой, как же она этими когтями орудовала. Меня она пыталась посадить под арест. Сыпала сахар мне в бензобак. У меня был белый спортивный автомобиль, так она через весь багажник намалевала красными буквами: шлюха. Разбрасывала по моей квартире собачье дерьмо. Кончилось тем, что она вцепилась мне в волосы в холле «Уолдорф-Астории», а я откусила ей мочку левого уха и послала ее в нокаут. Но эта манда не угомонилась. До сих пор со мной судится. Временами, Корнелиус, я чувствую себя до того погано. Ты знаешь, врачи мне обе титьки чуть не отрезали. Я точно тебе говорю. А у меня такие красивые титьки. Как по-твоему?
Фанни садится в постели, выпятив налитые, белые с розовыми сосцами груди. Кожа между ними вся в морщинках и мелких веснушках. Две складочки жира лежат поперек живота. Спросил, как она, еще состоит у меня в рабынях. Она сказала, отстань, у меня голова болит.
Мой собственный череп наутро вибрирует, а колени дрожат. Проснулся в темной комнате, кругом зеркала. Глянул в окно. Вентиляционные шахты и трубы дымоходов, прикрученные болтами к пасмурным, покрытым копотью стенам. Угрюмые стекла чужих окон. И где-то далеко внизу мяукает кошка. Голышом ковыляю в поисках телефона. Каковые сменяются поисками грейпфрутового сока для моего пересохшего рта. Надо смочить язык, чтобы он снова мог шевелиться. Вроде бы мельком увидел профиль Глена вынимающего из буфета бутылку. Когда заворачивал в длинный коридор. Выпадаю в конце коридора сквозь вращающуюся дверь. Только затем, чтобы наткнуться на толсторукую смуглую женщину, сидящую за кухонным столом с чашкой кофе, раскрытым журналом и половинкой булки с корицей во рту. Она подскакивает, опрокинув чашку, и пятится. Заслоняясь рукой, будто я — готовая прыгнуть и цапнуть собака. Необъятная грудь вздымается под синим форменным платьем с белым воротничком, она вопит, тыча пальцем в мои причиндалы. Не подходи ко мне близко, не подходи.
Обмотавшись розовым полотенцем. Звоню из гостиной. Пол покрывают бутылки из-под шампанского, подушки и выдранные из парусного журнала страницы. Ночью все лежит себе тихо-мирно, а поутру вдруг наскакивает на тебя. Четверть первого. Разговариваю с Фрицем. Который не верит, что я смертельно болен. Дрожь, колотье и боль в голове и в конечностях. Вот рядом доктор сидит, отойти боится. Градусник в заднем проходе. К одному из яиц прижат стетоскоп. Дабы выяснить, скоро ль оно рванет. Врач, который меня консультирует, говорю я ему, считает, что к завтрему я буду в порядке. Насколько я слышу, отвечает Фриц, вы и сегодня в порядке. Позволяю часам отщелкать минуту в совершенном, страшном молчании. Требуется немалое время, чтобы проглотить оскорбление. Перевариваю его уже под холодным душем. А теперь пора уходить.
Одеваясь, обнаружил, что мои овоидные самоцветы, как и душа, съежились и усохли. Эфиопской наружности джентльмен свез меня в лифте вниз, сообщив, что смена мистера Келли закончилась. Увидел Глена, читающего газету в сером лимузине у входа. Пригнувшись, повернул на углу на запад, пересек Мэдисон и Пятую. Сошел по серым ступеням, миновав увитый плющом фасад управления зоосада. И по вихлявой тропинке спустился под каменный мостик. Своды которого исписаны разными разностями. Джули сосет. Марта берет в ухо. А Фанни Соурпюсс съела меня с потрохами. Сказав, что у нее нет в этом мире ни приюта, ни жизненной цели. Есть только то, чего жаждут все остальные. Деньги.
В этот вторник грязь растопилась под солнцем сразу после полудня. Я дышал во все легкие. Выветривая алкоголь. Шел себе, такой маленький на фоне далеких многооконных горных пиков, со всех сторон указующих в небо. Вскарабкайся туда и станешь богатым. Утяни шнурки из ботинок всех этих седых толстозадых чучел. Восседающих за своими столами на каждой ступеньке лестницы, решая, как бы меня попроще спихнуть. Белесая зимняя травка вылезает из трещин на серых боках валунов. Там, внизу, где развеваются флаги, вся эта публика катается на коньках. А на вершине того холма она играет в шашки и в шахматы. И еще я слышу, как вертится карусель. Воздух тих. Орут и играют дети.
Корнелиус Кристиан лихо взбегает по ступеням Спортивного клуба. Бронзовая табличка извещает, что внутрь допускаются только члены клуба. Вхожу с таким видом, словно я тут хозяин. И тут же человек в зеленой форме спрашивает, член я или не член. Член, а как же. Кристиан, клоун кавказской расы. Из рода человеческого.
Я часто сюда захаживал несколько лет назад. Неторопливо пересекал мраморный пол, чтобы сдать пальто. Добродушный джентльмен приветствовал меня из-за стойки. За которой виднелись плечики, крючки и бирки для сумок. В зеленых кожаных креслах сидели многообразные миссис Соурпюсс. Ожидая, когда мужья их пропарятся. Чтобы этой ночью бросить к их ногам боготворящий их мир.
— Вот сюда, сэр, к следующему лифту.
Мужская рука в белой перчатке указывает мне путь мимо мерцающих бронзой дверей. Дрынь-брынь, бегут огоньки. Пятый, пожалуйста. Все так приветливы и дружелюбны. Разве кто огрызнется порой, да и то еле слышно. Что-то вроде решетчатой клетки с человеком внутри. Укладывает мой бумажник и мелочь в бурый бумажный пакет. Жмет железную рукоять. Прищипывая края. Примерно как с бедрами Фанни. Ущипнешь. Застряв между ними. Они и раскроются.