Митюха-учитель, стр. 9

Учитель сначала его не узнал, но когда Митрий подал ему книжки, он вспомнил и спросил, понравились ли ему они.

— Я не люблю сказок-то... — уклончиво отвечал Ми-тюха, не желая обидеть учителя. — Вы мне какую-нибудь другую дайте... Тургенева, что ль... а то нет ли истории какой... про Россию.

Учитель быстро переглянулся с женой, и оба они с любопытством посмотрели на Митрия. Митрий сконфузился; ему показалось, что он сказал какую-то глупость. Но учитель вежливо подвинул Митрию табуретку, пригласил его сесть и стал расспрашивать, когда он кончил курс, что читал, какие книжки ему больше нравятся. Митюха отвечал осторожно, не очень высказывался, боясь что-нибудь «ляпнуть» и осрамиться, но просидев около часу, несколько освоился, а под конец почувствовал себя так, будто он век был знаком с учителем, и, уходя, уносил совсем не такое впечатление, как вчера. «Нет, ты не гляди, что он эдакий... воробей! — думал он, шагая по пустынной улице и нежно прижимая к себе связку книг, полученных от Андрея Сидорыча. — Это далеко не родня Петру Иванычу... Тому, бывало, только бы погрохотать, да скажи чего почуднее, а этот — тихенький, не улыбнется, но уж зато говорит-то как!.. Прямо так бы сидел всю ночь да и слушал! Умный, страсть, и все, должно, знает. Э-эх!»

Последнее восклицание вырвалось у него уже вслух от избытка чувств и какой-то необычайной радости, наполнявшей его душу. И ему непременно захотелось поделиться с кем-нибудь этой радостью. Он вспомнил про Сеньку Латнева и пошел к нему.

Семен кончил курс на год позже Митюхи, и житье его теперь тоже было не сладкое. Отец его был человек тяжелый, мрачный и деспот по натуре. Иван Жилин — тот только в своей приверженности к старине пересаливал, вообще же по характеру он был мужик добродушный, даже мягкий, в хорошие минуты не прочь был и сам пошутить, посмеяться, попеть песни, А Прокофий Латнев и сам никогда не смеялся и терпеть не мог, когда другие при нем смеются. Он любил, чтобы все перед ним гнулись, трепетали, были тише воды, ниже травы. В избе у них всегда точно покойник был,— ни смеха, ни говору; даже малыши боялись пикнуть. Когда-то, в ранней своей молодости, Прокофий был первый на селе гуляка и буян, любил пофрантить и задать форсу, дебоширил по кабакам, участвовал во всех уличных боях и одно время даже сильно подозревался в конокрадстве. Но с тех пор, как его однажды до полусмерти исколотили мужики соседнего села, он сильно изменился. Долго прохворал он после побоев, чуть не помер, а когда встал — никто не мог узнать прежнего «Прошки-Оторвяги». Он замкнулся в себе, водку пить бросил, женился и зажил по-крестьянски. Но его тяжелый нрав, строптивость, желание властвовать дали себя знать в отношении к семье. Жену свою он заколотил до того, что бедная баба впала в идиотизм, при его входе терялась, мыкалась, как угорелая, несла всякий вздор, и все у нее валилось из рук. Дети от одного его взгляда прятались по углам, кто куда поспел. Один только Сенька удался не трусливого десятка и чуть не с пеленок повел с отцом войну. В детстве он был шустрый мальчуган, бойкий на слова, забияка и мастер на всякие выдумки. Бедняга-мать вечно тряслась за него и пугала его отцом, но на него это ничуть не действовало.

— Сенька, Сенька, отец идет! — кричала она, бывало, когда мальчуган чересчур расшалится.

— А пущай его идет! — отзывался Сенька.

— Да ведь прибьет он тебя, каторжный!

— А я сдачи дам! — не задумываясь, отвечал мальчишка.

— Ай, ай, ай! Батюшки! Это отца-то, отца-то? Ах ты, отчаянный! — в ужасе восклицала мать, озираясь по сторонам, как бы не услыхал Прокофий.

Прокофий, впрочем, и сам, неизвестно почему, угнетал Сеньку меньше, чем других детей, бил его редко, а иногда даже Сенькины выходки как будто забавляли его, и Сеньке часто сходило с рук то, за что другим не было спуску. Может быть, при взгляде на Сеньку ему вспоминалось собственное детство; может быть, он уловлял в сыне какие-нибудь родственные черты... кто его знает?

Но когда Сенька стал подрастать и в характере его начали резко обнаруживаться вспыльчивость, настойчивость, самостоятельность, — Прокофий как будто раскаялся в своей уступчивости и повел себя с сыном очень круто. Но было уже поздно: Сенька не уступал ему ни в чем, огрызался на каждом шагу, а когда однажды Прокофий вздумал было его постегать вожжами по старой памяти, — Сенька весь побледнел, оскалился и, схватив полено, так посмотрел на отца, что тот плюнул и, пробормотав что-то насчет волостного, отошел прочь. Он почувствовал в сыне силу, почти равную себе, и это в одно и то же время и испугало, и обозлило его. С этого дня между отцом и сыном началась ожесточенная борьба: отец хотел во что бы то ни стало сломить и подчинить себе непокорного сына, а сын не поддавался и стоял на своем. Вечная грызня пошла в доме Латневых, и запуганная жена Прокофия со дня на день обкидала неминучей беды.

По старой школьной дружбе Митюха с Семеном часто сходились вместе, делились впечатлениями и размышляли о своей горькой судьбе. В их положении было много общего, и это еще более сближало их, а задушевные беседы приносили им облегчение и удовольствие. Часто они принимались мечтать и заносились так высоко, что самим становилось смешно. С течением времени дружба их стала еще теснее и их все чаще и чаще тянуло друг к другу. Свидания их происходили — зимой где-нибудь на улице, подальше от народа, а летом — за латневским огородом, на берегу речки, под старой дуплистой ракитой. И много-таки пришлось наслушаться этой старой раките.

Так было и теперь. Приятели долго сидели на ветхом крылечке хлебного амбара и разговаривали о домашних дрязгах, об учителе и его книгах, о своих мыслях и мечтах. Семен заинтересовался учителем, и они решили в следующий раз пойти к нему вместе. На них тихо глядели звезды, холодное зимнее небо было торжественно и печально; с улицы доносились песни разгулявшейся деревенской молодежи. На душе у приятелей было тихо, хорошо и немножко грустно. И мечтательный, увлекающийся Митюха, глядя на звездное небо, вдруг воскликнул восторженно:

— Ах, Сенька, да ведь не пропадать же нам, а? Чай, мы тоже люди!..

Сенька помолчал, подумал, потом самоуверенно тряхнул головой и сказал:

— Небось, Митюха, не пропадем!..

Наивные деревенские парни не знали еще, что и посильнее их люди пропадали, добиваясь права мыслить и жить «по-человечески», и что не одних их ломала и коверкала страшная темная сила, именуемая бедностью и невежеством.

Митюха опять повадился ходить в школу и таскать оттуда книжки. Книжки у Андрея Сидорыча были особенные, но тоже занятные — про звезды, про животных и птиц, про человека, как он внутри устроен, — много других. Но так как времена были не прежние, то Митюхе приходилось читать их тайком от своих во избежание ссор и руготни. Это было очень трудно, особенно зимой, поэтому Митрий очень любил, когда его посылали ночью караулить овин. Туда к нему приходил и Семен, они садились около печи, пекли в золе картошку и при свете пылающей соломы всю ночь напролет читали и разговаривали. И это были самые хорошие минуты в их жизни.

Но однажды Кирюха полез на полати за тулупом да по нечаянности стащил не свой, а Митюхин. Стал он его закидывать обратно, — глядь, из рукава книжка какая-то торчит. Кирюха вынул ее, осмотрел, прочел по складам — «о травосеянии» — и сейчас поделился своим открытием с Анисьей. Оба они долго смеялись и за обедом, когда по обычаю все были в сборе, начали подтрунивать над Митюхой.

— Слышь, батюшка, учитель-то наш... — сказал Кирилл, подмигивая жене. — Уж вон он какие книжки-то теперича читает... как траву сеять!..

Анисья фыркнула. Митрий покраснел и потупился; отец молча взглянул на него.

— Учитель! А учитель! — продолжал Кирюха, пользуясь случаем всласть похохотать. — Ты бы нас поучил, как траву-то сеют, а? А то, может, поучишь, как пахать надо? Мы, может, и пашем-то не по-твоему? Известно, по-мужицкому делаем, а не по-ученому... ты уж поучи, сделай милость!..