Аттила, стр. 14

– Твой старший брат, – сказал он, – повелевает тебе предстать перед ним завтра до захода солнца. Если ты не явишься и не откажешься от предложенного ему тобою похода, то он отнимет у тебя твое царство, так же как он дал тебе его.

И посланный исчез.

Глава девятая

На другой день я поехал через Дунайский лес к брату. Солнечные лучи уже косвенно пронизывали ветви сосен. На всем лежал кровавый оттенок, точно такой, как в моем видении. Я ехал один, далеко опередив моих спутников. Вдруг справа в глубине леса послышалось мычанье скота. Из чащи вышел пастух. Я знал этого пастуха, бывшего одним из многочисленных надсмотрщиков за стадами Бледы.

– Почему ты покинул стада, Руал? – спросил я его. – И что у тебя под плащом.

– Старинный железный меч, господин, – отвечал пастух. – Я несу его моему царю. Вот посмотри, – и он показал меч.

На рукоятке, с которой отпало уже все сгнившее дерево, вставлены были круглые, красные камни, которые горели, словно капли крови…

Меня обдало жаром.

– Мне! Дай мне этот меч! – вскричал я, наклонясь, чтобы схватить его, но пастух отскочил в сторону.

– О чем ты думаешь? – вскричал он. – Он найден на земле Бледы и его слугою. Меч принадлежит ему!

И он быстро побежал в лагерь. Скоро и я стоял в палатке брата. Пастух с мечом в руке, стоя перед ним на коленях, рассказывал о находке. При моем появлении брат сделал пастуху знак уйти, и, с глубоким поклоном положив меч на стол, он удалился.

Брат выпрямился во весь свой высокий рост и, смотря на меня, произнес:

– Выбирай, Аттила. Сегодня ночью мне снилось, что ты – тот исполинский волк, о котором германцы рассказывают, что он пожрет всех богов и людей. До этого я тебя не допущу! Имя гунна не должно стать проклятием для народов. Поклянись не начинать никакой войны без моего согласия. Или я отниму у тебя твое царство. Твои подданные охотно послушаются меня: они меня любят, тебя же только боятся и ненавидят. А любовь могущественнее ненависти.

– Ты шутишь! Ты не можешь говорить это серьезно! – едва мог я вымолвить от гнева.

– Ты сомневаешься? – вскричал он. – Я готов поклясться, что не шучу, поклясться на мече.

Он схватился за ножны, но они были пусты: он оставил меч в опочивальне. Под руками не было иного оружия, кроме меча, найденного пастухом.

– Все равно, – сказал брат, повернувшись к столу, на котором он лежал, – Руал говорит, что это должен быть меч Бога войны, по старинному преданию зарытый в Дунайском лесу, – прибавил он, улыбаясь. – Я поклянусь на этом мече…

Но он уже лежал у моих ног, и из его горла била широкая струя крови. Я же стоял над ним с мечом, непостижимым образом очутившимся в моей руке, а кругом все подернулось уже знакомой мне кровавой дымкой.

Он не произнес ни слова, я встретил только его взгляд. Но он не тронул меня: я сделался бесчувственным и закаленным, как мой меч.

– Да, это волшебный меч! – в восторге вскричал я. – Потому что сердце мое умерло.

Глаза брата угасли.

Аттила тяжело перевел дух и погрузился в молчание.

Глава десятая

Выйдя из палатки, – продолжал прерванный рассказ Хелхаль, – ты сказал гуннам, что брат твой, напившись вина, неосторожно наткнулся на меч и пронзил себя. Но не все поверили этому. Многие собирались роптать…

– Но я не дал им времени. В тот же день я начал войны с Византией, с остготами, с маркоманами и с сарматами… Я победоносно окончил все четыре похода, и с тех пор гунны слепо бросаются за мною, когда я веду их с моим мечом в руке. Они знают, что я получил его от Бледы… в наследство. И это победоносный меч! Никогда еще не бывал я побежден, никогда! Даже в Галлии, – с внезапным жаром вскричал он, – когда римляне и вестготы составили против меня бессмысленный союз. Я бы напал на них, если бы внезапно хлынувшая из гортани кровь не приковала меня к ложу и если бы явившийся мне вторично бог войны не повелел мне вернуться.

– Отступи пока, непобежденный, – сказал он, – а через три года, втройне увеличив свои силы, возвратись и победи! Тогда-то враги мои начали шептать, что меч мой не может сокрушить одного врага: римского папу! Глупцы! Они думают, что я вернулся из страха перед гневом христианского Бога, которым мне грозил седобородый священник на улице в Мантуе. Но среди гуннов, как среди германцев, существует поговорка: кто попадает в Рим, становится христианином или умирает. Я давно знал ее и смеялся над нею. Однако мне было как-то жутко, когда в Мантуе я отдал приказ двинуться на Рим. Вечером того же дня наткнулся я на римского архиепископа и его священников, моливших меня о пощаде и на коленях предлагавших мне подарки. Но все это не могло бы заставить меня изменить мои планы. Это сделало сновидение. Перед рассветом мне приснился сон: будто из поросшей камышом реки возвышается царственная голова с еще юношескими, белокурыми, как у германцев волосами. Голова поднималась все выше и, наконец, передо мною предстала закованная в броню высокая фигура.

– Меня звали Аларих, – произнесла она, в знак предостережения поднимая правую руку, – однажды я осадил Рим и умер тотчас же. Больше не смею сказать. Берегись, Атгила! – и он исчез в волнах.

Я вскочил, испуганный сном и громким, дребезжащим звуком над моей головой. Уже было светло. Я взглянул на лук, висевший на стене, и увидел, что тугая тетива его лопнула, и концы ее медленно раскачивались из стороны в сторону.

– Это очень дурная примета, – с ужасом прошептал Хелхаль.

– Я подумал тоже самое и приказал отступить.

Глава одиннадцатая

Аттила замолчал.

– Сила чудесного меча, – начал он снова, – сказалась больше всего в моей неуязвимости. И с той минуты, как это оружие очутилось в моей руке, в сердце моем умерло всякое чувство: ни страх, ни сострадание, ни даже гнев незнакомы мне с тех пор.

– Правда. Ты подобен мертвецу среди людей. На твоих губах никогда не мелькает улыбка. Мне кажется, даже женщины не в силах возбудить твоей страсти.

– Нет, ты ошибаешься, я люблю красивых женщин. Должен же я хоть в чем-нибудь искать забвения. Давно, еще мальчиком, отказался я от вина и меда и всяких напитков, кроме воды, так поразил меня пример брата, однажды выпившего не в меру и разболтавшего свою тайну. Победы, слава, могущество, золото – уже не опьяняют меня; конечно, они мне необходимы, как воздух для жизни, но я не увлекаюсь ими больше. Мне остается одно – женщины! Но от моих союзов с германками для меня мало радости! – он замолчал и мрачно задумался.

– Эллак – благородная душа! – сказал Хелхаль.

– Он мечтатель, – с досадой отвечал отец, – неженка! Он унаследовал эти качестве от своей матери, дочери Амалунга. А его жалость? Он хотел бы обезоружить всех врагов своих великодушием! Великодушие к Византии! К ее презренному императору! Сын готки любит готов больше, чем гуннов! Мне даже кажется, – угрюмо прибавил он, – что он и меня ненавидит за то, что я, гунн, осмелился быть его отцом! Амальгильда убаюкивала его готскими песнями и сказками до тех пор, пока мне это наскучило, и она… внезапно умерла.

– Я был при этом, – сказал Хелхаль, – ты запретил ей петь ребенку по-готски. Она была уже больна и просила тебя позволить ей допеть песню до конца. И ты со злобой толкнул ее ногой, и она тут же испустила дух. Эллак стоял рядом и все видел. Может ли он любить тебя?

– Он должен меня бояться! И не надеяться быть моим наследником, калека! Он даже не может сражаться.

– Правой рукою. Левою он бьется превосходно, как ты сам знаешь. Он одержал ею победы не раз уже с тех пор, как спасая твою жизнь дал раздробить свою правую руку. Это было под Орлеаном. Он защищал твою голову от громадного камня, сброшенного римлянами со стены, и принял удар на себя.

– Камень и без того не убил бы меня, как не могли меня убить тучи стрел и копий на Каталаунской равнине. Ты ведь знаешь теперь, я сказал тебе, какая смерть ожидает меня. Но и от Эрнака, моего красавца, я не многого ожидаю, несмотря на мою нежную к нему любовь.