Дневник одного гения, стр. 27
Механическим реальностям войны суждено было смести идеологические бури и страсти всех мастей. Кревель был из тех скрученных, свернутых ростков папоротника, которые способны раскрываться только вблизи тех прозрачных, по-леонардовски завораживающих ключей, которые всегда бьют в идеологических садках. После Кревеля уже никто не мог всерьез говорить ни о диалектическом материализме, ни о механическом материализме – ни вообще о каких бы то ни было «измах». Но Дали предвещает, что скоро, очень скоро разум человеческий вновь вернется к своим филигранным праздничным облачениям, и опять всколыхнут мир великие слова «Монархия», «Мистика», «Морфология», «Ядерная морфология».
Рене Кревель, Рене Умиравший, Рене Умерший, ты слышишь, я зову тебя, где ты. Воскресший Кревель? И ты на испанский манер отвечаешь мне по-кастильски:
– Здесь!
Итак, в некотором царстве, в некотором государстве жила-была когда-то штука под названием АРПХ!
1953-й год
МАЙ
Зиму, как обычно, я провел в Нью-Йорке, где достиг наивысших успехов во всем, за что бы ни брался. Вот уже месяц, как мы снова в Порт-Льигате, и сегодня, по примеру прошлого года, я решил опять взяться за дневник. Далианское первое мая я торжественно праздную исступленным трудом, на который подвигает меня сладостное творческое томление. Усы мои еще никогда не были так длинны. Все тело заперто в одеждах. Торчат одни усы.
Думаю, самая пленительная свобода, о которой только может мечтать человек на земле, в том, чтобы жить, если он того пожелает, не имея необходимости работать.
Трудясь сегодня с восхода солнца и до самой ночи, я нарисовал шесть ангельских ликов, они исполнены такой математической точности, такой взрывной силы и такой неземной красоты, что я от них совершенно обессилен и разбит. Ложась спать, вспомнил о Леонардо, он сравнивал смерть после полной жизни с наступлением сна после долгого трудового дня.
Пока работал, все время размышлял о фениксологии. Уже в третий раз переживал свое возрождение, когда услышал по радио об изобретении, сделанном на конкурсе Лепина. Надо было найти средство менять цвет волос, не подвергая себя обычному риску, связанному с использованием красителей. Будто бы мельчайший, микроскопический порошок, заряженный электричеством противоположного с волосами знака, вызывает изменение их цвета. Так что, если потребуется, я смогу, не дожидаясь, пока исполнятся мои фениксологические утопии, сохранить несравненный черный цвет своих волос. От этой уверенности я испытал живейшую детскую радость, особенно свойственную мне весной, когда я чувствую себя во всех отношениях помолодевшим.
Гала нашла при въезде в Кадакес одну овчарню. Она хочет купить ее и перестроить, и даже уже договорилась об этом с пастухом.
В начале своей книги о ремеслах (Сальвадор Дали. Пятьдесят секретов магического ремесла 3 (50 secrets of magic craHmanship, The dial press. New York, 1948). я писал: Ван Гог отрезал себе ухо. Прочти эту книгу, прежде чем последовать его примеру. Прочти этот дневник.
Все на свете можно сделать лучше или хуже. Включая даже и мою живопись.
Знайте, что с помощью кисти можно изобразить самую удивительную мечту, на которую только способен ваш мозг, – но для этого надо обладать талантом к ремеслу Леонардо или Вермеера.
Художник, ты не оратор! Так что помолчи и займиська лучше делом.
Если вы отказываетесь изучать анатомию, искусство рисунка и перспективы, математические законы эстетики и колористику, то позвольте вам заметить, что это скорее признак лени, чем гениальности.
Увольте меня от ленивых шедевров!
Для начала научитесь рисовать и писать как старые мастера, а уж потом действуйте по своему усмотрению – и вас всегда будут уважать.
Зависть прочих художников всегда служила мне термометром успеха.
Художник, лучше быть богатым, чем бедным. А потому следуй моим советам.
Нет, честно, – не надо писать бесчестно! 15-е
Генри Мур – вот уж Англичанин с большой буквы!
С Браком у меня – как у Вольтера с Господом Богом – кланяемся, но бесед не ведем!
Матисс: торжество буржуазного вкуса и панибратства.
Пьеро делла Франческа: торжество абсолютной монархии и целомудрия.
Бретон: столько лезть на рожон – и отделаться лишь легким испугом!
Арагон: с этаким-то карьеризмом – и такая ничтожная карьера!
Элюар: столько метаться, чтобы остаться таким правоверным.
Рене Кревель: со всеми этими троцкистско-бонапартистскими замашками ренекревели еще не раз умрут и воскреснут.
Кандинский? Говорю вам раз и навсегда: нет и не может быть там никакого русского художника. Кандинский мог бы прекрасно мастерить из перегородчатой эмали дивные набалдашники для тростей – вроде того, что ношу я с тех пор, как получил его на Рождество в подарок отГалы.
Поллок: «певец марсельезы» в абстрактном искусстве. Это романтик галантных празднеств и красочных фейерверков, как и первый сенсуальный ташист Монтичелли. Он не так вреден, как Тёрнер. Потому что он вообще полное ничтожество.
Попытки осовременить африканское, лапландское, бретонское или латышское, майоркское или критское искусство – все это не более чем одна из форм современного кретинизма! Нет искусства, кроме китайского, а уж, видит Бог, я ли не люблю китайского!
Еще с самого нежнейшего возраста у меня обнаружилась порочная склонность считать себя не таким, как все прочие простые смертные. И посмотрите, как блестяще мне это удается.
Самое главное на свете – это Гала и Дали. Потом идет один Дали. А на третьем месте – все остальные, разумеется, снова включая и нас двоих.
Для Месонье все худшее уже позади.
ИЮНЬ
Вот уже неделя, как я понял, что во всех своих жизненных начинаниях, включая сюда и кино, запаздываю примерно на двенадцать лет. Как раз минуло одиннадцать лет с тех пор, как у меня возник замысел сделать целиком и полностью, стопроцентно далианский фильм. И по моим подсчетам не исключено, что в будущем году этот фильм наконец-то будет снят.
Я представляю собою полную противоположность герою басни Лафонтена «Пастух и волк». В своей жизни, начиная еще с ранней юности, мне пришлось произвести столько сенсаций, что теперь, что бы я ни придумал – пусть даже это будет моя литургическая коррида с танцующими перед носом у быка отважными священниками, которых по окончании представления должен унести в небо вертолет,все, кроме меня, сразу же начинают в это верить, и, что самое поразительное, рано или поздно неотвратимо наступает день, когда мой замысел действительно становится реальностью.
Когда мне было двадцать семь лет, я, чтобы иметь возможность приехать в Париж, сделал вместе с Луисом Бунюэлем два фильма, которым суждено навеки войти в историю, это – «Андалузский пес» и «Золотой век». С тех пор Бунюэль, работая в одиночку, снял и другие фильмы, чем оказал мне неоценимую услугу, ибо убедительно продемонстрировал публике, от кого в «Андалузском псе» и «Золотом веке» исходило все гениальное и от кого – все примитивное и банальное.