Хитиновый покров (СИ), стр. 1
====== I. Primus. ======
я не умею заботиться, не могу создавать комфорт.
неисправный жилет. бракованный парашют.
на пустынной дороге загоревшийся светофор —
или убиваю, или бешу.
В первую встречу с Сиэтлом они ссорятся и ругаются: она со слезами злости и разочарования бросает вещи в сумку, воет от боли в разбитом сердце и клянется, что больше не вернется в этот дурацкий город, который заставляет ее чувствовать.
Она совсем не понимает, что сейчас делать; неужели снова придется плакать, ждать, сбегать на вокзал и уезжать отсюда — из места, в котором нет ничего дорогого сердцу; из места, где все каменное, шумное и холодное; из места, которое, как она сама для себя решает, ей больше не нужно?
Она не знает.
Но оказывается — нужно.
Когда они встречаются с Сиэтлом в тридцать четвертый раз подряд, то тепло здороваются, жмут друг другу руки и желают счастливого Рождества. Сиэтл вытирает ее слезы — на этот раз от счастья — и поздравляет с повышением.
Белый халат ложится на плечи саваном крыльев; она поправляет бейджик:
PRICE, CHLOE
Cardiology department
*
Огни отделения кардиологии горят слишком тускло, и оттого Хлоя долго блуждает по заставленной парковке, то и дело щелкая брелоком сигнализации, но не слыша заветного писка в ответ. Она злится — и каблуки ее высоких сапог чеканят шаг все раздраженнее, пока, наконец, Прайс не натыкается на знакомые номера, заснеженные и едва видные в темноте.
Прогреть машину, протереть зеркало, стекло, стряхнуть снег с номеров и долгожданно поставить ногу на педаль газа; сорваться с места и гнать за восемьдесят по ночным улицам январского Сиэтла под U2, навстречу ветру.
И — совершенно случайно, она клянется себе, что в последний раз на этой неделе — заскочить в такой привычный ресторан по пути домой, заказать китайскую еду и ковыряться в ней дома, в десятый раз пересматривая «Клуб завтрак», победно поднимая руку вместе с Энтони Холлом в самом конце.
Хлоя уже ложится спать — на часах почти полночь, — когда домашний телефон трелью врывается в тишину квартиры, заставляя синеволосую Прайс встать с кровати и побежать обратно на кухню, ежась от ночной прохлады.
— Я отключу его завтра же, — вместо приветствия говорит Хлоя.
— У тебя завтра интерны, ты помнишь?
Запах крепких сигарет Джастина — он курит исключительно ядреные «Mild Seven» — доносится до нее даже сквозь пластиковую трубку, и Прайс сама тянется к своим вечным «Marlboro».
— Скажи, что ты звонишь посочувствовать. — Хлоя зевает, и затяжка срывается.
— Это не для наших профессий, — хохочет он. — Я звоню сказать, что ты спишь на час больше. Уэллс присылает их сначала ко мне.
— У тебя в приемной так много свободного времени? — хмурится Хлоя.
— У меня завтра выходной!!! — отчаянно кричит Джастин и вешает трубку.
Хлоя осторожно ставит телефон на базу, слышит щелчок зарядки и тянется к кружке недопитого черного кофе.
«Интерны — плохо», пишет она черным маркером на липком стикере и, подумав, ставит рядом знак вопроса.
«Интерны — плохо?»
Хлоя смотрит в окно; ночной Сиэтл манит огнями другой стороны жизни, вот только Прайс — из тех, кто разгребает последствия после; оттого и заполняет эту грань между собой и наружностью цветными листиками и вырезками из записных книжек.
На облепленном стекле среди других стикеров ярко выделяется прямоугольник тетрадного листа, заламинированного и служившего для нее путеводным знаком — в подростковых вырезках из газет, кривых набросках и с одним-единственным предложением, написанным не ее почерком.
«Папа бы тобой гордился».
«Папа бы мной гордился», — горько думает Хлоя, да вот только папу не спасли, хотя могли — она узнает это, когда вырастает; когда Джойс говорит: «Доктора — дураки, дочь»; когда слова «диализ», «мембрана», «сепсис» становятся для нее понятными; когда «врачебная тайна» перестает быть тайной. Осознание, что никто не платит за эти ошибки по счетам, бьет ее под дых и ломает ребра.
Ее внутренняя девочка-бунтарь делает себе эвтаназию и умирает, обложившись словом «справедливость» вокруг себя.
Хлоя смотрит в прошлое, допивая остатки смоляного кофе: медицинский колледж, тонны книг, убитые нервные клетки, интернатура, ординатура, запись в приложении к лицензии: «Кардиохирургия», Аркадия Бэй — Сиэтл — Аркадия Бэй — Сиэтл...
Она и не помнит, когда пыталась дышать свободно с тех пор, как умер папа; за каждый глоток воздуха приходится вгрызаться кому-то в глотку: будь то отличница, спавшая с ректором, или водитель автобуса, решивший выпить кофе по пути на работу, из-за которого она могла опоздать на экзамен. Хлоя откусывает протянутые к ней руки, много курит, мало говорит и превращается в антоним слов «здоровый образ жизни».
Жить по-другому она больше не умеет, да и переучиваться нет смысла: трижды брошенный медколледж с аттестатом «выше ожидаемого» говорит сам за себя; университетский диплом с отличием — тоже, но Хлоя все равно не может перевернуть время вспять; она — не доделанный природой Савант, и все, что она может — резать и зашивать.
В том числе и себя.
Когда Хлоя засыпает, часы показывают половину четвертого утра.
И именно поэтому, как только она влетает в больницу, Элла — девушка со стойки информации, — забыв поздороваться с ней, протягивает бланк с плановыми операциями, и Прайс облегченно вздыхает — ее имени в списках на сегодня нет.
«Значит, Хейдану придется отдуваться самому», — сочувственно думает она, подписывая кипу бумаг и хватая со стола огромный стакан с кофе.
Никогда не спящая больница кипит пятничной жизнью: в воздухе пахнет холодным металлом и свежестью мороза; отовсюду слышатся разговоры — телефонные, врачебные или небольшие междусобойчики посетителей; яркий свет холодных галогенных ламп теряется в светлых стенах, мешая увидеть вычеканные надписи. Но Хлоя и без того знает их наизусть — от клятвы Гиппократа и цитат Лео Бокерия до законов здравоохранения и строк из кодекса США.
Хлоя кивает каждому, но не здоровается — иначе бы ее язык онемел от постоянных «Здравствуйте», поднимается по красивой стеклянной лестнице и, дважды свернув направо, толкает дверь из темного стекла.
Окна кабинета Прайс выходят на Стендалл Плэйс: небольшой парк, несколько сдающихся в аренду домов, красивые фонтаны и скульптуры; и, вдобавок, совершенная тишина — в такое время года дома пусты, фонтаны выключены, и парк кажется почти заброшенным.
Хлое не нравится расположение больницы, она считает его бессмысленным и глупым: со стороны сто двадцать второй улицы располагается озеро Холлер, привлекающее много туристов, а со стороны сто пятнадцатой — городской парк Evergreen вместе с двумя кладбищами, и Прайс долго хохочет, когда узнает это.
Зато сейчас в ее кабинете гуляет обеденное солнце — Сиэтл оказывается не настолько мрачным, как его рисуют в книгах, а к постоянным туманам и высокой влажности здесь быстро привыкаешь.
Хлоя выполняет привычный ритуал: повесить в узкий шкаф парку с меховым капюшоном, размотать длинный темно-зеленый шарф, снять вязаную шапку и растрепать короткие синие волосы еще сильнее; а после — бережно надеть белый халат, одернуть на бедрах, прикрепить бейдж и сменить ботинки на бордовые, туго зашнурованные конверсы.
Ноутбук отчаянно мигает красной лампой зарядки, запах кофе заполняет собой все пространство в кабинете, и Прайс, повинуясь внутреннему порыву, распахивает окно, впуская холодный воздух. Мир сразу же разделяется на две части: суетливую больничную и размеренную уличную, а небольшой прямоугольник посередине — ее кабинет — становится местом их пересечения.
Хлоя опускается в кресло — кожаное, ярко-красное, совершенно не подходящее к строгому белоснежному минимализму кабинета — и закидывает ноги на стол. Пара минут перезагрузки мозга, глоток кофе — и она готова.
Ее день размерен и расписан по минутам; Хлоя ненавидит корректировки и изменения, и даже внутренний бунтарь бастует против смены расписаний — лишний час сна и огромная надпись «Интерны» в промежутке между десятью утра и двенадцатью дня рушит ее график, заставляя отложить бумажные дела еще на пару часов.