Сэр Вальтер Скотт и его мир, стр. 27

«Дурные, чудовищно дурные известия, что я получил, не лишили меня чести и не сломили. Я напоследок прошелся по землям, что засадил деревьями, — в последний раз посидел под сводами, мной возведенными. Но смерть все равно бы их у меня отняла, даже если б несчастье и пощадило. Бедные мои подопечные, кого я столь верно любил! Не хватало еще, чтобы в этой полосе неудач мне выпала последняя черная карта, иными словами, чтобы я сломал свой волшебный жезл, свалившись со слона удачи, и фортуна отвратила от меня лик свой. Тогда „Вудсток“ (его последний по времени роман. — Д. Д.) и „Бонни“ 136 могут оба отправляться под нож, а мне впору пристраститься к сигарам и грогу, удариться в религию или найти для мозгов какое-нибудь другое занятие. Не знаю уж, разрешат ли мне уйти из Высшего суда в виду полного разорения. Сдается мне, я был бы не прочь отправиться за границу

«И в землю лечь вдали от Твида».

Но глаза у меня, чувствую, на мокром месте, а это никуда не годится. Я не уступлю без борьбы…»

Кокберн оставил незабываемое описание того, как принял Эдинбург разорение Скотта:

«Начало года 1826-го будет навсегда печально памятно тем, кто помнит всех в Эдинбурге тогда поразившее — как гром среди ясного неба — неожиданное банкротство Скотта вследствие разорения книгопродавца Констебла и печатника Баллантайна. Расступись земля и поглоти половину города — и то всеобщий столбняк, скорбь и смятение были бы меньше. Баллантайн и Констебл были предприниматели, и их крах, когда б дело этим и ограничилось, мог бы вызвать сожаление как всего лишь несчастный случай на поприще коммерции. Но сэр Вальтер! Нам и в голову не могло прийти, что он до такой степени утратит здравый смысл и пустится в торговлю. Мы чувствовали себя посрамленными, узрев его, нашу всеобщую гордость, лишенным достоинства и своего высокого положения, а все плоды его дарований и трудов сгинувшими втуне. Тогда у него даже политических врагов не осталось. Среди тех, кого так глубоко уязвила его неосмотрительность, не было никого, кто не отдал бы всех излишков имения своего, лишь бы спасти сэра Вальтера.

Прекрасно помню первое появление Скотта на людях после того, как его бедствие стало достоянием гласности, — в один январский день 1826 года он пришел на заседание Суда. В его манере не было ни напускной, ни естественной напряженности человека, которому предстоит неприятное испытание; не было ничего от показного безразличия или демонстративного вызова; он держал себя с достоинством и скромностью джентльмена безукоризненной честности, который, однако, знает, что где-то проштрафился, и исполнен самых высоких и достойных намерений. Если не ошибаюсь, именно в этот день он произнес прекрасные слова. Кое-кто из знакомых предложили, вернее, изъявили желание предложить ему сумму, достаточную, по их расчетам, чтобы он смог уладить дела с кредиторами. Он помолчал с минуту, а затем, собравшись с духом, сказал: «Нет! Мне поможет моя правая рука!»

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Как принял свое разорение сам Скотт и каково было состояние его духа на протяжении немногих оставшихся ему лет ухудшающегося здоровья — обо всем этом проникновенно рассказано в «Дневнике», удивительном документе, который можно было цитировать до бесконечности, когда б позволяло место. Он держался с безропотным и в то же время исполненным несомненной гордости стоицизмом, однако поведение его не было столь благородным, как это представлялось Кокберну или ему самому. Абботсфорд, например, был закреплен за молодым Вальтером и, следовательно, не мог, вопреки предположениям Баллантайна и его кредиторов, быть продан за наличные или пойти в заклад. А многие торговцы, которым задолжал Скотт, нуждались в деньгах и не могли ждать до бесконечности — Скотт об этом, похоже, и не задумывался. Но он твердо решил расплатиться со всеми при помощи своего пера и положил себе неустанно писать до конца жизни, чтобы выполнить это решение. Его главные кредиторы, проявили понимание: они согласились учредить Совет по опеке, куда прибыли от Скоттовых сочинений поступали бы до тех пор, пока не будут погашены все долги. Последние составляли 116 838 фунтов 11 шиллингов и 3 пенса, из которых 20 066 фунтов 13 шиллингов и 9 пенсов были его личной задолженностью, 12 615 фунтов 6 шиллингов и 7 пенсов — долгами Джеймса Баллантайна или обоих партнеров; долги, сделанные ради «Арчибальда Констебла и К°», какие должен был оплачивать Скотт, равнялись 9129 фунтам и 9 шиллингам; наконец, в распоряжении третьих лиц находились учтенные векселя на сумму 75 026 фунтов 15 шиллингов и 11 пенсов. Сверх того была еще ссуда в 10 000 фунтов, взятая под залог Абботсфорда. Ко дню его смерти опекуны успели выручить по 11 шиллингов на фунт долга, однако Скотт, который урезал расходы на жизнь не так радикально, как предполагал поначалу, наделал новых личных долгов. Он продолжал получать жалованье шерифа и секретаря Сессионного суда. Дом на Замковой улице пошел с молотка, Скотт жил теперь в Абботсфорде, и опекуны оставили ему абботсфордскую обстановку и библиотеку. Когда дела Суда призывали его в Эдинбург, он снимал там квартиру.

«Вудсток», исторический роман об Англии XVII века, был окончен в марте 1826 года; напряженные обстоятельства, в которых он писался, не оставили заметных следов на этой увлекательной книге с добротной фабулой. Роман был предложен Лонгману, и опекуны выручили за него свыше 6000 фунтов. Скотт же вернулся к упорным трудам над «Наполеоном», за которого Лонгман согласился уплатить в общей сложности 10 500 гиней. Решение Скотта начинало приносить ощутимые плоды. Тем временем Скотт продолжал принимать гостей, прежде всего старых друзей, и ему еще выпадали радостные дни и вечера — в Абботсфорде.

Вспышка шотландского патриотизма в марте 1826 года, когда правительство Великобритании внесло законопроект, запрещающий шотландским банкам пускать в обращение собственные банкноты, подвигла его на яростную критику законопроекта в «Письмах Малахии Мэлегроутера» — к острому неудовольствию его высокопоставленных знакомых. Его все больше и больше волновали планы парламентской реформы, и один из путей ее предотвратить виделся ему в сохранении традиционных шотландских институтов. В последние годы жизни его проторийские взгляды начали обнаруживать малоприятную закоснелость, и на предвыборном митинге в Джедбурге в мае 1831 года он явил собою печальное и смешное зрелище, когда, больной и не совсем в себе, попытался поддержать кандидата тори, возбудив этим ярость толпы.

Ибо здоровье ему изменяло. Ему все чаще досаждали ревматизм и прогрессирующая хромота. Но он продолжал писать. В 1827 году увидели свет «Хроники Кэнонгейта», включавшие три новеллы, из которых одна, «Два гуртовщика», особенно хороша. Второй выпуск «Хроник» (1828) представлял собой «Пертскую красавицу» — роман о средневековой Шотландии, не обнаруживающий признаков упадка его дарования. Не считая разной и разнообразной литературной работы, он между 1828 и 1831 годами создал: четыре выпуска «Рассказов дедушки» 137 — историю Шотландии в переложении для своего маленького внука Джона Хью Локхарта; «Анну Гейерштейн» (1829), роман несколько натянутый, но живо написанный; «Графа Роберта Парижского» и «Замок Опасный», опубликованные в 1832 году и явно говорящие об упадке. И неудивительно. 15 февраля 1830 года у Скотта случилось первое кровоизлияние в мозг, которое его временно парализовало и лишило речи. Более или менее оправившись, он пренебрег советом врача и, настояв на своем, снова начал писать. В эти последние годы среди прочих замыслов его поглощали планы того, что он называл своим Opus magnum 138, — полностью откомментированное автором издание всех романов Уэверлеевского цикла.