Сэр Вальтер Скотт и его мир, стр. 13

В ноябре 1792 года Скотт и его друг Уильям Клерк стали регулярно появляться в Доме парламента, где некогда заседал этот высший орган Шотландии, а теперь толклись адвокаты, с клиентами или без, обсуждая или подыскивая дела. Отец Скотта, практикующий адвокат, имел возможность время от времени подбрасывать сыну какое-нибудь дело и уговорить кое-кого из коллег последовать своему примеру. Дела, как правило, оказывались заурядные и не требовали от Скотта больших умственных усилий. Мастерство рассказчика снискало ему в кругу профессиональных знакомых более громкое имя.

ГЕРМАНСКИЕ УВЛЕЧЕНИЯ

Что еще важнее — он пал жертвой германского поветрия, занесенного в Шотландию главным образом стараниями Генри Маккензи. Оглядываясь с высоты прожитых лет на германскую «лихорадку» конца XVIII века, Маккензи писал: «Вероятно, именно немецкая поэтическая школа, с которой к этому времени познакомилась британская публика и которая чрезвычайно пленила молодежь одушевлявшими ее теплыми чувствами и своими романтическими сюжетами, сообщила сей (восторженно-яркий. — Д. Д.) стиль английской поэзии… Указанное романтическое течение в поэзии разделялось на два потока: один устремлялся в сверхъестественные области художественного вымысла, другой в равной мере истекал из обыденной жизни и питался горестями и радостями простонародья». Таким образом, и Маккензи, и Скотта пленил сентиментально-романтический дух немецкой литературы конца XVIII столетия. В апреле 1788 года Маккензи выступил перед Эдинбургским Королевским обществом, которое было основано в 1783 году при его участии, с «Докладом о немецком театре», уделив особое внимание «чувствительным и трогательным сочинениям». Этот «Доклад», опубликованный затем в «Трудах» Общества, Скотт прочел взахлеб. «В Эдинбурге, — вспоминал Скотт в 1830 году, — где примечательное сходство немецкого языка с нижнешотландским побуждало молодежь обращаться к сему новооткрытому литературному источнику, образовалась группа из шести-семи близких друзей, которые надумали поучиться немецкой речи». Скотт, разумеется, вошел в эту группу, а в декабре 1792 года она влилась в класс немецкого языка, которым руководил немец-лекарь по имени Виллих, практиковавший в Эдинбурге.

Вспоминая впоследствии о полосе своих германских увлечений, Скотт подчеркивал, что немецкие драматурги «отвергли формализм единств 65» и «стремились, впадая порой в неправдоподобие и крайности, вывести на подмостки жизнь в ее самых невероятных противуречиях и беспредельном разнообразии типов». Он также выделял «их вымышленные сюжеты, их балладную поэзию и прочие ветви их литературного древа, особо приспособленные к воплощению сумасбродного и сверхъестественного». Первым плодом немецких штудий Скотта явился выполненный в апреле 1796 года перевод чрезвычайно популярной баллады Бюргера 66 «Ленора», в которой призрак мертвого жениха похищает героиню и сочетается с ней под сенью могилы. Восторги друзей склонили Скотта напечатать перевод анонимно вместе с его другим более вольным переложением «Дикого охотника» того же Бюргера. Таким образом, небольшой томик, изданный без указания имени автора, — «Погоня и Уильям и Елена» — был первой публикацией Скотта. А первой книжкой, которую он выпустил под собственным именем, тоже стал перевод с немецкого (1799) — «Гёц фон Берлихинген» Гёте.

Все это были ученические поделки, и в известном смысле можно утверждать, что германская «лихорадка» увела гений Скотта с верного пути или по крайней мере способствовала его однобокому развитию, заставив сосредоточиться на нелепых сентиментальных сюжетах, дававших скудную пищу тому волнующему ощущению хода истории, связи тогдашнего цивилизованного образа жизни с давними законами и обычаями, которое позднее так впечатляюще проявилось в его романах. Больше того, Скотт хоть и с увлеченностью занимался немецким, однако грамматику так до конца и не освоил, да и в словарном запасе у него были зияющие пробелы. Человеку, способному перевести «Mein Kloster ist Erfurt in Sachsen» 67 как «Мой монастырь занимается торговлей», предстоит, несомненно, еще учиться и учиться немецкому. И все же именно переводы немецких образцов и подражания им положили начало литературной деятельности Скотта. Как образно писал сэр Герберт Грайерсон 68, «немецкая литература дала толчок, превративший молодого антиквара и всеядного книгочея в писателя-творца, зажгла огонь, в котором любовь к истории и древностям сплавилась с любовью к поэзии и романтике». Тем не менее величие Скотта-писателя зиждется на фундаменте куда более основательном, чем этот сплав.

ИССЛЕДОВАНИЕ ШОТЛАНДИИ

Тем временем Скотт пополнял запас знаний о родной стране. Летом 1793 года он побывал в горном Пертшире со своим другом Адамом Фергюсоном и основательно познакомился с шотландской «глубинкой». Он гостил у родни своих близких эдинбургских знакомых. Дед его друга Джорджа Эйберкомби сэр Ралф Эйберкомби, в чьем сельском особняке Таллибоди он останавливался, поделился со Скоттом личными воспоминаниями о Роб Рое. В другом сельском особняке Скотт «выслушал живые воспоминания еще одного престарелого джентльмена о том, что там случилось, когда Джон Хоум, автор „Дугласа“, и другие плененные сторонники Ганноверского дома бежали из расположения горских войск в 1745 году». Скотт хорошо узнал озеро Катрин и его окрестности и позднее с толком использовал это знакомство в «Деве озера». Он также навестил ревностного собирателя военных раритетов Патрика Меррея из Симприма в его поместье Мейгл в Форфаршире; оттуда он ездил осматривать развалины замка Даннотар и там на замковом погосте, как сообщает Локхарт, «в первый и последний раз узрел Питера Патерсона, Кладбищенского Старика — персонаж „Пуритан“ — во плоти. Скотт с приходским священником мистером Уокером, — повествует Локхарт, — застали беднягу за обновлением эпитафий на надгробиях камеронцев 69, павших жертвами кратковременного безумия Иакова II». Побывал Скотт и в Глемисе, резиденции герцогов Стратморских и «самом неоспоримо благородном образце настоящего феодального замка, каковой ему до той поры удалось осмотреть». (Скотт позже горько сожалел о последовавшей перестройке замка на современный лад.) Впрочем, нет смысла перечислять все поездки Скотта за эти годы. Важно, что все это время он открывал для себя родной край, впитывал местные традиции, видел ландшафты, которым предстояло возникнуть в его поэмах и романах, связывал те или иные места с историческими событиями, некогда там происходившими, и, что важнее всего, искал встреч или волею случая сталкивался со стариками, которые могли припомнить обычаи и приверженности минувших дней и лично участвовали в восстании якобитов либо каком-нибудь ином мятеже, где проявился героический дух Шотландии — той Шотландии, чье движение во времени от жестокой, хотя и колоритной необузданности к мирному просветительству и торгово-промышленному развитию Скотт не мог не приветствовать, испытывая, однако, непреодолимое влечение ко всему отошедшему в прошлое. Много лет спустя Роберт Шортрид говорил Локхарту о значении для Скотта наездов в Лиддесдейл, и сказанное справедливо в отношении всех путешествий, предпринятых им в те годы: «Он тогда превращался в себя настоящего, только, видно, смекнул, что к чему, уже через несколько лет. А поначалу, смею сказать, все это было ему один интерес да забава».

ЖЕНИТЬБА

В эти годы Скотт питал страстное романтическое чувство к мисс Вильямине Белшес, дочери сэра Джона Стюарта Белшеса, человека, которого едва ли могла привести в восторг мысль о том, чтобы выдать свое дитя за взбалмошного молодого человека с неопределенными видами на будущее. Мисс Белшес, похоже, давала Скотту основания рассчитывать на ответное чувство, но все кончилось тем, что в октябре 1796 года она вышла за состоятельного молодого банкира, и друзья Скотта какое-то время опасались, как бы он с горя не помешался. Гордость его была уязвлена, как и сердце, и он написал стихотворение, завершавшееся строками: