Сказки для парочек, стр. 25

Фея Сострадания положила сердце на рабочий стол и ловко разрубила его на четыре части.

— Одна для поцелуев, одна для желаний, одна для страсти и одна для любви, — приговаривала она, не переставая напевать.

Фея измерила и осмотрела каждую часть, прежде чем разложить четвертинки сердца по четырем кувшинам. Добавила в каждый кувшин розовой воды, апельсинового цвета и запечатала. Колыбельная не умолкала ни на секунду. За спиной феи отворилась дверь, и в комнату вошла старушка. Старик встал со стола, путы на руках и ногах сами собой развязались. Мужчина улыбнулся женщине. Порывисто подошел к ней, обнял и поцеловал. Затем старушка подняла старика и вынесла за порог через распахнутую дверь и прочь из дома. Кушла попыталась проследить, куда они пойдут, но стоило им выйти из тени и оказаться на солнечном свету, как они тотчас исчезли из вида. Фея Сострадания не отрывалась от работы. Она услышала, как захлопнулась входная дверь, пропела «до свидания» и «спасибо», на секунду оборвав шестнадцатый куплет колыбельной.

Кушла наблюдала за феей Сострадания, пока не спустилась ночь. Наблюдала, как она готовит любовные зелья для пораженных в самое сердце парней и питье, придающее смелости недооцененным девушкам. Слушала, как фея модулирует младенческие поцелуи из не смолкавшей колыбельной. Когда последний солнечный луч убрался из леса, фея вышла на порог и протянула Кушле фонарь:

— Будет чем посветить, когда пойдешь домой. Надеюсь, ты внимательно смотрела. Наука пойдет тебе впрок, хотя лучше бы она тебе никогда не пригодилась. А если все-таки дойдет до дела, помни: разрез должен быть тонким и ровным, и ни в коем случае не слушай сердце, когда оно начнет плакать и умолять.

Она вручила Кушле фонарь и бледной мягкой рукой потрепала семилетнюю девочку по голове. Потом отвесила с размаху крепкую оплеуху и добавила:

— И только посмей еще хоть раз появиться здесь, маленькая мерзкая проныра!

Кушла стоит в башне из слоновой кости, окна выходят на старый добрый Лондон, раскинувшийся внизу буфетной стойкой. Она ждет в тишине, прислушиваясь к мольбам. Ничего не слышно. Отлично, значит она вовремя спохватилась. Кушла зажигает все лампы, ее квартира — спасительный маяк в холодной ночи. Расстилает на деревянном полу чистую белую простыню, снимает черный шелковый халат и, голая, становится посреди простыни. В правой руке она держит бритву, левой приподнимает грудь. Первый надрез дается легко и ложится ровной полоской под грудью. Боль пустяковая, Кушле не привыкать к ножевым порезам. Она собственноручно нанесла себе ритуальные насечки, когда ей было девять лет — на два года раньше, чем бабушка по материнской линии, прежняя обладательница дворцового рекорда. Затем Кушла проводит лезвием поперек первого надреза и раскрывает сердечную полость, как инжир. Заглядывает внутрь. Вот оно. Крошечное, жалкое, но абсолютно настоящее. Кушла слышит пение и слабые мольбы, слышит, но не прислушивается. Она отключает слух и быстро вырезает младенческое сердце. Весь процесс целиком занял приблизительно две минуты, Кушла потеряла не более трех унций крови. Она покидает квадрат белого хлопка, подходит к окну и выбрасывает крошечный кусочек собственного мяса на улицу, где его тут же подхватывает выведенный на прогулку пекинес, заглатывая целиком. Пекинес немедленно утрачивает злобность и отвратительную привычку пискляво лаять и на следующий день изумляет хозяев дружелюбной игрой с их ребенком. Он также утрачивает врожденный оскал и, соответственно, титул Мордоворота в собачьих соревнованиях.

Кушла — девушка весьма образованная. Она знает больше многих. Но и она неопытна в том, что касается сердца. Она не понимает, что любовь растет, как раковая опухоль. Ее редко удается удалить полностью. Всегда остаются ползучие образования похоти и желания, которые могут трансформироваться в любовь, не успеет Кушла моргнуть своим прекрасным глазом.

В Стоук Ньютингтон на Хай-стрит спит принц. Лежащий на столе охотничий нож в ножнах из кожи газели ворочается и кряхтит. Работа до сих пор не сделана.

28

Беспокойство становится повсеместным. Никто из игроков не спит крепким сном.

Главная проблема Джоша заключалась в том, что, хлопнув дверью идеального дома, который он делил с Мартином, он теперь толком не знает, куда податься. Разумеется, у него куча друзей. И сотни знакомых. Но, если он обратится за кровом к друзьям, то волей-неволей придется рассказать правду о случившемся. Или, по меньшей мере, изложить версию, рисующую его в выгодном свете. Но Джош не знает никого, кому бы он осмелился поведать даже такую, кастрированную, правду. Одно дело — изменять, рвать прежние связи и даже открыто признаваться в неверности. И совсем другое — подвергать опасности редкий и прекрасный союз, столь ценимый окружающими. Вряд ли Джош нашел бы приветливый отклик у друзей, расскажи он им, как обошелся с Мартином — все равно что признаться в покупке меховой шубы. И даже хуже: шубу можно представить как случайный всплеск комедийного китча, генетически свойственного простым смертным. Но разрушение идеального союза никак не укладывается в китчевые рамки, и на опьянение наркотиком постмодернизма или алкоголем это тоже нельзя списать. И кроме того, Кушла была женщиной. Геям, бросающим давнего партнера ради юной девушки, как правило, не достается ни понимания, ни сочувствия. А гетеросексуала, в кои-то веки обновившего любовницу, приветствуют как героя. Вывернутый наизнанку мир — словно безвкусный особняк, полный несуразностей.

Но и это еще не все, на самом деле Джош не хочет расставаться с Мартином. Джош по-прежнему считает себя геем. Он и есть гей. Но когда он думает о Кушле, низ его живота сводит в невольной похотливой судороге. Джош вспоминает, как он целовал полные губы Кушлы, и одно лишь воспоминание о ласковом касании заводит его. Накануне встречи с Кушлой Джош не смеет дышать, а, сказав ей «привет», трепещет всеми молекулами в страхе, что она не ответит тем же. И когда она улыбается, смеется и, по всей видимости, радуется его обществу, на Джоша накатывает безумная радость. Он влюблен, и горячечное сексуальное томление выталкивает вон любую мало-мальски здравую мысль. Он помнит, что испытывал нечто похожее с Мартином. Помнит, как первый взгляд, брошенный на Мартина у кого-то в гостях, обернулся блаженной ночью потенциальной страсти. Как он провел целый вечер, рассеянно прислушиваясь к разговорам, омывавшим его, и тщился уловить запах обещанного. В тот вечер он следовал за хозяином дома из комнаты в комнату, многословно восхищаясь каждой вещью, купленной в «Хилз» или «Хабитат», и каждый раз надеясь, что в следующей комнате окажется Мартин. Джош помнит, каково это — испытывать подобные чувства к Мартину: сладкая пытка сексуальным томлением, постоянное напряжение, когда канун новых отношений поглощает без остатка, пожирает целиком. Джош знает, что томление, как и у всех долгоиграющих пар, сменилось прочной любовью, стойким желанием, совместными планами на будущее и стабильностью — они знают, чего друг от друга ждать. Открывать больше нечего. Мартин не сделал ничего плохого, он просто слишком долго любил Джоша. И ему нечего противопоставить шоку от прикосновения к новой коже.

От размышлений о желании Джош переходит к собственно сексу. Он не понимает, как так вышло, что он спит с женщиной. У Джоша и в мыслях не было, что ему захочется женщины. Он не раз обсуждал это с Мартином. Тот, испытывая себя, попробовал один раз, и этого раза ему вполне хватило, чтобы кое-что себе уяснить. Мартин проявил искреннюю озабоченность: возможно, Джошу кажется, что он что-то упускает. Мартин проявил редкое великодушие: однажды, в начале их близости, он, перегнувшись через ресторанный столик на двоих, одной рукой обнимал Джоша, а другой широким жестом предоставлял ему свободу действий:

— Знаешь, я бы понял, если бы ты захотел. Ну, попробовать.

— Я не захочу.

— Понимаю, ты уверен, что ты — гей…