Держатель знака, стр. 75

– Так все-таки, Сережа, как Ваши дела сейчас?

– Благодарю, в меру гадостно. Слушайте, Вадим, давайте зайдем в бистро, тут есть рядом.

– Сейчас, только спрошу… Avez-Vous quelque chose de «К. R.» 70 ?

26

— А знаете, откуда произошло слово «бистро»? Ведь это русское «быстро!», только ударение перескочило. Память восемьсот двенадцатого года. – Сережа повертел в руке бокал с опалово-белым абсентом, отставил его на стойку. – Вы один здесь?

– Нет. – Взгляд Вадима скользнул со стойки, выкрашенной красной краской, на мокрые опилки пола: смотреть на Сережу ему отчего-то было неловко. – Я приехал с Тутти Баскаковой. Юрий хочет, чтобы она покамест училась здесь, в частном закрытом учебном заведении.

– Вот как – Тутти здесь?

С улицы донесся звон колокольчика на тележке разносчика. Через открытую дверь была видна бурая кирпичная стена дома, старая, словно в рыболовную сеть, окутанная в остов прошлогоднего плюща, с редкой еще прозеленью новых листьев.

– Ей ведь сейчас где-нибудь около двенадцати?

– Она будет рада Вас увидеть, Сережа.

– Нет, не стоит. К чему? – Сережина рука с гладко отполированными, ухоженными ногтями переставила на красной стойке бокал.

«Спивается? – подумал Вадим. – Нет, не похоже. Совершенно не похоже на то, чтобы он пил. Просто какая-то медленная душевная агония. От него хочется бежать, как от изголовья смертельно больного».

– Мы, вероятно, столкнемся на конференции. Я работаю у Струве, идет разработка плана оказания первой продовольственной помощи освобожденному Петрограду.

– Не очень представляю – такой род занятий, сдается мне, не очень по Вам.

– А по-Вашему, я гожусь еще на что-нибудь? «Тьфу ты черт, действительно бестактно: он мне сейчас ведь чуть не выплеснул свой абсент в лицо за эту фразу – „не очень по Вам“… Но извиниться было бы второй бестактностью».

– А Вы знаете, кто еще сейчас в Париже? Ваша соседка по Крыму, Ида Белоземельцева.

– Ида?.. – в Сережиной позе вдруг проступила сильная усталость. – Я рад, что она не там, хотя ее я тоже не хотел бы видеть… Сказать по правде, Вадим, видеть я бы никого не хотел.

27

Когда Тутти поняла, что эта новая, неожиданно наступившая жизнь не временна, а, напротив, так и будет неизвестно как долго продолжаться далее – с такою же пугающе-механической равномерностью; что, вместо того чтобы подходить к концу, она безжалостно втягивает ее самое в свой ход, – пришло доходящее до ужаса отчаяние.

Первое столкновение с новой жизнью вызвало у Тутти безотчетное недоумение: эта жизнь не таила в себе опасности. Один раз Тутти довелось уже узнать безопасную жизнь – но тогда она прошла незамеченной ее сознанием и была скорее отдыхом, просто необходимой кратковременной передышкой.

…Они жили тогда в Лондоне – около полугода: с января 1920 года – последнего месяца существования Национального центра.

Первые недели Тутти не видела перед собой Лондона, того самого Лондона, Лондона Эдуарда Тюдора, принца Уэльского, ее Лондона – Лондон словно был отгорожен от нее все повторяющимся потоком воспоминаний…

Юрий снял одноэтажную квартиру на первом этаже: некоторое время Тутти боялась лестниц…

Сцена, разыгравшаяся на узкой лестнице черного хода на Большой Спасской, то и дело снилась ей в кошмарах, сначала – каждую ночь, потом – реже и реже…

В ушах снова и снова звучал жесткий голос Юрия:

– Быстро оденься и беги через черный ход на Морскую…

– А Вы?

– Мне надо сжечь некоторые бумаги – на это уйдет с полчаса.

– Тогда я подожду? Пойдемте вместе, дядя Юрий, я боюсь одна…

– Вздор. Владимир Ялмарович арестован – здесь опасно оставаться лишнюю минуту, а я не могу уйти, не уничтожив бумаг, ты должна это понимать. Не спорь – дело серьезно, и твои детские страхи неуместны. Иди и на всякий случай – на. Если я нагоню тебя на улице, сделай вид, что идешь сама по себе.

Говоря это, Юрий складывал в эмалированный умывальный таз пачки бумаг, конвертов, карт, чертежей…

На лестнице было двенадцать ступенек – Тутти как-то их сосчитала от нечего делать… Она ступила на вторую, когда у подножия ей преградил дорогу темноволосый молодой человек в черной кожанке… Он ставил уже ногу на нижнюю ступень, когда увидел Тутти.

И тогда случилось то, о чем Тутти все пребывание в Лондоне не могла вспоминать наяву, но и сами эти кошмары тоже пришли к Тутти только в Лондоне. Тогда у Тутти не было времени на то, чтобы по-настоящему испугаться своего поступка, – события этого дня мчались с кинематографической быстротой…

Воздушный путь был уже отрезан, явки – провалены, ЧК шла по следам…

Несколько часов спустя Некрасов и Тутти были уже в том самом пригородном домишке, с которого когда-то началось для Юрия петроградское подполье: оставшимся на свободе членам Центра нужно было спешно, по двое, по трое идти через границу…

…Идти трудно – сырой снег: с утра была необычная для января оттепель…

Неожиданно останавливается идущий впереди Ян:

– Секрет…

— Далеко?

Звуки выстрелов: Ян падает и остается лежать, раскинув руки. Из лесу бегут красноармейцы… За спиной – поросший мелким лесом берег и изгиб скованной льдом речки.

Юрий уходит – левой рукой таща подхваченную под мышки Тутти, правой – навскидку отстреливаясь из маузера…

Юрий уходит, таща Тутти и поэтому зная, что уйдет, что на это хватит сил, каких бы не было в нем, если бы он уходил налегке: в прижатом к боку маленьком теле он уносит весь воплотившийся смысл этой жизни и все упование на грядущую, – это сознание дает ему нечеловеческие силы…

Для Тутти это же воспоминание было только трудностью неудобного положения, болью в ребрах от стальными тисками зажавшей ее грудную клетку руки Юрия, несколько отрешенным детским приятием пассивной роли: сейчас она ничего не может сама и нельзя мешать…

…Потемневший, покрытый тонким трепещущим слоем воды речной лед… Оттепель… При мысли о том, что надо вступить на этот лед, по телу пробегает невольная дрожь.

Но иного выхода нет: Юрий знает, что красноармейцы не решатся преследовать его по льду – не решатся потому, что для того, кто решится на это, надо тащить на себе это маленькое тело, завернутое в дубленый полушубок, надо спасать эту маленькую, невыносимо драгоценную жизнь…

«Господи, благости Твоей… Благости Твоей вверяю жизни наши, Всеблагий и Всемогущий… Благости Твоей вверяю жизни наши…» – произнес про себя много лет не молившийся Юрий, без колебания вступая на покрытый струящейся водной пленкой лед.

Они стреляли вдогонку – с невысокого, заросшего заснеженным ивняком бережка… «Благости Твоей…»

Юрий больше не отстреливался, оставляя один патрон – для Тутти…

Через несколько недель они были в Лондоне. Но Лондон, через полгода за которым вновь последовал Петроград, все же не вызывал в сознании Тутти всех этих сцен с такой беспощадной яркостью, как отчего-то делал это теперь Париж…

…Когда ее память, память девятилетнего ребенка, только что пережившего арест отца, навсегда впитывала страшные фразы, срывавшиеся с запекшихся губ бредившего Сережи, только что вырванного из Чеки, – она не могла бы и представить себе, насколько яркой окажется эта память…

…Это появление Сережи из Чрезвычайки Тутти тоже запомнилось страшным: хлопнула дверь, и послышались тяжелые, но какие-то бестолковые шаги, и в комнату вошли Зубов и Некрасов, таща на руках безжизненно повисшее тело: на ходу качалась висящая как плеть рука с почерневшими в кровавой коросте распухшими пальцами… Вид этих пальцев заставил Тутти вскрикнуть.

– Ну что ты стоишь! – Только Зубов заметил ужас Тутти. – Быстро беги греть воду!

– Без стрельбы? – спросил Вишневский, распахивая перед ними следующую дверь.

– Почти… – бросил сквозь зубы Юрий. – Ты лучше взгляни, кто это…