Держатель знака, стр. 51

– Ничего не имею против. Я, признаться, изрядно заинтригован. Откуда у Вас анк Голенищева?

– Я не знаю, что такое «анк». Эту вещь мне передал без каких-либо объяснений мой покойный брат около полутора лет назад, на Дону, во время Красновской кампании.

– Брат Ваш не был знаком с Голенищевым?

– С египтологом Голенищевым?

– Да.

– Н-не думаю. Пожалуй, он упомянул бы о таком знакомстве.

– Он был намного Вас старше?

– Нет. На три года, точнее, на три с половиной. Женя родился в девяносто седьмом, а я – в девятисотом.

– Чем далее, тем страннее… Получается, что в двенадцатом году Вашему брату было никак не более четырнадцати лет?.. И тем не менее Владимир не мог вручить этот анк человеку случайному…

– А почему именно в двенадцатом году? Позже они никак не могли столкнуться?

– Ваш брат бывал в Египте?

– Нет.

– После двенадцатого года, – в некоторой отрешенной задумчивости, странно сочетающейся с усмешкой, медленно проговорил Даль, поигрывая пружинным пенсне, – с Владимиром Голенищевым можно было столкнуться только в Египте, где его, сдается мне, и по сию пору держит Проклятый Брюсов Племянник.

– Кто?!

– Проклятый Брюсов Племянник,– спокойно повторил Даль, взглянув на этот раз на Сережу. – Думается мне, что, коль скоро одна ниточка этой истории каким-то образом оказалась в Ваших руках, Сережа, Вы имеете право узнать из уст очевидца о египтологе Голенищеве, Каирской пелене и Проклятом Брюсовом Племяннике. Но только не обессудьте, не сегодня – история длинная, а меня ждут больные.

– Последний вопрос, Николай Владимирович: что такое анк?

– Анк – это символ вечной жизни. Был особенно популярен в раннем египетском христианстве. Синяя эмаль не случайна. Выздоравливайте, Сережа.

62

— Вот как, Вы играете в шахматы?

– Я ненавижу шахматы, потому и взялся за них, чтобы как-то убить время до Вашего прихода. Только и думаю, что об этой истории… И знаете, Николай Владимирович, я кое-что вспомнил… Легенда о Брюсовом Племяннике связана как-то с Донским монастырем, не так ли? Я слышал ее в детстве, но вспомнить не могу… Уплывает.

– Вы любите Донской монастырь?

– О да! Еще бы… Невозможно быть москвитянином и не любить Донской… Красная корона… По сравнению с белокаменной резьбой Владимира Московский Кремль Фиораванти – это просто нечто большое и красное. Не более того. Жалкое порождение послетатарскои эпохи. А Донской с такого же типа киноварными зубьями стен, как ни странно, – нет. Он – гармоничен, он – вне времени. Хотел бы я сейчас пройти в черной густой могильной траве, между зарастающих мхом белых саркофагов, зловещих масонских крестов и плачущих ангелов, в порыве тоски обхвативших урны… И каждый камень – чудесная, какая-то очень московская легенда. Легенда о сыне Малюты, искупившем грехи отца… Легенда о российском Гамлете… А вот легенды о Брюсовом Племяннике я не помню.

– В таком случае разрешите мне напомнить ее Вам. Она имеет непосредственнейшее отношение к нашей с Вами истории, – Даль улыбнулся с добродушной усмешкой: – «Если в ночь на двадцать пятое декабря, когда перед светлым Рождеством напоследок тешатся вражьи силы, выйдешь ты к Северным воротам Донского монастыря, то запорошит тебе метель глаза, а как откроешь их, так и окажешься на незнакомой улице. Дома на ней деревянные, в ряд.

А посреди улицы стоит какой-то мужик и будто бы ищет что-то в высоком сугробе. А кроме того мужика вокруг – ни души.

Тулуп на мужике надет наизнанку, глаза черные – с искрой. Тут должен ты подойти к нему и спросить, что он в сугробе ищет и не нужна ли ему твоя помощь.

«Да вишь ты, добрый человек, – ответит мужик, – незадача какая! Кольцо у меня в сугроб упало, а слуг-то я на Ваганьково отдохнуть отпустил – легко ли мертвому человеку целый день кости ломать?»

Испугаешься ты да кинешься бежать – вмиг окажешься у Северных ворот, а улицы и мужика в тулупе наизнанку – как не бывало. И не случится больше с тобой в твоей жизни ничего необычного.

Если станешь ты искать в сугробе, то найдешь в нем золотое кольцо с рубином.

Утаишь кольцо, скажешь, будто не нашел, – и прикипит оно к пальцу и всю жизнь будет толкать тебя к худому.

Вернешь кольцо хозяину – сам он с приветными словами оденет его тебе на палец. И много чудес случится тогда с тобой в жизни.

А встретится на твоем пути хороший человек – заиграет, засмеется, ярче разгорится рубин на кольце.

Встретится плохой – потускнеет рубин тревожно.

Смерть твоя придет – почернеет рубин как уголь.

А мужик этот и есть – Проклятый Брюсов Племянник».

– А ведь я вспомнил, Николай Владимирович! Кажется, я слышал что-то такое в детстве… Очень давно.

– Я так и думал, что Вам доводилось слышать эту легенду. Мне, признаться, непонятно одно: называемый в народе «чернокнижником» приближенный Петра Яков Вилимович Брюс был, даже для своего времени, фигурой колоритнейшей. А главным представителем этого семейства в московской демонологии стал-таки не Яков Вилимович, а его племянник – граф Александр Романович, кстати сказать, крестник Меншикова…

– Само по себе «нечисто»…

– Ох и не жалуете Вы Петербурга, Сережинька. Но от последнего неграмотного крепостного мужика в лаптях до французского секретаря посольства – все действительно сходились в одном: с молодым графом Александром Романовичем – «нечисто»… Говорили и писали о том, что граф избегает зеркал, так как в них отражаются его двойные зрачки, о ногтях, более напоминающих когти (сам граф объяснял это уродство неудачным химическим опытом…), чего только не говорили! Кстати, в подмосковном его имении Глинках по сию пору можно услышать прелестные истории о том, как гостям прислуживали розы, превращенные графом в девушек, или как, чтобы сделать друзьям приятное, граф в июле заморозил пруд для катания на коньках… Но, впрочем, я, кажется, несколько отдалился от темы.

– Николай Владимирович, а этот, с позволения сказать, гениальный поэт происходит не от них?

– О нет… – Даль тонко улыбнулся. – Ему бы очень этого хотелось, но он не имеет с Брюсами ничего общего. Род Брюсов к XIX веку вообще прекратился в прямой линии, и сейчас от Брюсов идут только Альбрехты. Итак, о Каирской пелене. В двенадцатом году я жил в Дегтярном переулке в Москве, и с Владимиром Семеновичем Голенищевым, жившим в Санкт-Петербурге, мы, при всегдашней нашей взаимной симпатии, встречались не часто – я был занят своей обширной психиатрической практикой, а Владимир из двенадцати месяцев в году проводил обычно шесть в экспедициях.

И вот Однажды, помню, у меня был не приемный день – вторник 55, и я, сидя в кабинете, предавался одному из излюбленных своих занятий – систематизированию накопившихся клинических случаев, как вдруг распахнулась дверь, и ко мне влетел, буквально влетел Владимир. Я был немало изумлен его неожиданным появлением, но с первого же взгляда мне стало ясно, что с ним что-то случилось. Как сейчас вижу перед собой его, как обычно, сожженное египетским солнцем лицо.

– Боже мой, Владимир, какая радостная неожиданность! – воскликнул я, приподнимаясь ему навстречу.

– Неожиданность не очень радостная, Николай, – ответил мне Голенищев, закуривая крепкие французские папироски, свой обычный сорт. Никто не знает, что я в Москве. Я приехал к тебе как к врачу.

Мне сделалась понятна его лихорадочная торопливость.

– Я слушаю тебя, – ответил я, снова садясь за стол – это положение помогало мне сосредотачиваться.

– Кажется, меня наконец постигла профессиональная болезнь египтологов, тибетологов и иже с ними. Я всегда надеялся на свою крепкую., необычайно крепкую психическую организацию, но похоже, что просчитался. Как ты знаешь, два месяца назад я приехал из экспедиции, кстати сказать, довольно удачной. Самой большой удачей явились раскопки гробницы некоего Херихора, «Держателя Знака», как гласили надписи – титул не вполне понятный. Время восхитительно интересное – египетское христианство. Первое свидетельство – плохо сделанная мумия, – к сожалению, не сохранилось. Знак рыбы, магические символы, великолепный анк. (Да, Сережа, тот, что у Вас в руке. Впрочем, я чрезмерно подробно пересказываю восторги Владимира – попросту потому, что необыкновенно отчетливо помню наш разговор. С Вашего позволения, продолжу повествование от его лица…) Перед самым отъездом я забрел в какую-то грязную лавчонку, можешь представить себе эти убогие лавчонки, набитые хламом. Иногда там появляются настоящие шедевры, скупленные у могильных грабителей. Хозяин, ветхий старик, суетливо разложил передо мной всякую экзотическую мишуру, с его точки зрения могущую прельстить туриста, за какового он меня и принимал… Не находя ничего интересного, я начал уже жалеть, что зашел, как вдруг почувствовал затылком обращенный на меня пристальный взгляд. Уверенный, что сзади находится человек, обладающий известной силой взгляда, что, мы с тобой знаем, встречается значительно чаще, чем принято считать, я резко обернулся. Лавка была пуста. Немало удивленный (я все еще ощущал этот взгляд), я пригляделся и заметил на стене, спиной к которой я стоял, когда взгляд почувствовал, нечто вроде большой мятой тряпки. Я не смог сдержать невольного возгласа. Передо мной висела изумительная, даже в плачевном своем настоящем виде, погребальная пелена. Умерший был изображен на ней молодым – за плечи его обнимал бог Анубис, а по ногам и рукам скакали какие-то маленькие существа, нарисованные необыкновенно коряво, будто это делал ребенок. Мне никогда не доводилось видеть ничего хоть сколько-нибудь напоминавшего этих «чертенят», вообще никогда, не только в изображениях, относящихся к этому периоду (я отнес пелену ко II веку). Но о поразивших меня «чертенятах» я и думать забыл, когда взглянул вблизи на лицо изображенного. Нет, портрет не поражал мастерством исполнения – но глаза у него были живыми.Я понял, что смотрел на меня он. Не могу передать, с каким-то не добрым и не злым, а темнымвыражением. Разумеется, я сразу купил эту пелену.