Мой лучший Новый год, стр. 15

– Бил вас, что ли?

– Еще не хватало! Нет, не бил, но унижал.

Не думаю, что в послевоенной стране нашлось бы двузначное число женщин, которые ушли с четырьмя маленькими детьми от мужа по такой причине. Как бы там ни было, детей она вырастила, успела посидеть с внуками. А потом поехала как-то в отпуск в Москву, в гости к соученице по юридическому техникуму. И пошла с ней в колумбарий, где эта дама навещала прах своего покойного мужа. И познакомилась – в колумбарии! – с представительным мужчиной, пришедшим навестить прах своей покойной жены. И через два месяца вышла за него замуж. И переехала к нему в Москву. Через год ее муж перенес инсульт и стал лежачим больным у тетушки на руках. Я помню, как она возилась с ним – без тени сожаления о своей неудачливой судьбе, с обычными своими искрометными комментариями по всем вопросам бытия. Однажды больного зашел навестить его друг и однополчанин, к тому времени уже вдовец с тремя взрослыми детьми. Это оказался тот самый юноша из Чернигова, которого шестнадцатилетняя Сонечка сорок пять лет назад довела до белого каления своими едкими шуточками.

Через полгода после смерти ее третьего мужа они с Левушкой поженились. И прожили вместе еще тридцать лет. Тридцать! Это к ним мы ходили на новогодний обед.

Она умерла в девяносто один год, на год пережив своего четвертого мужа. Каждый год первого января я вспоминаю ее обед, ее матерок, ее неприличные анекдоты, ее бьющую через край жизнерадостность и ее слова: «Э, детка! Справедливость – это когда мальчик живой с войны вернулся».

Владимир Сотников

Разбойники

Представляя свою судьбу в виде странной сновидческой субстанции, я всю жизнь чувствовал перед нею вину. Как будто мы шли рука об руку, а я мешал ей. Но кто из нас кого поправлял?

Я был виноват перед ней, потому что всегда играл с ней в ту игру, в которой, конечно же, она начинала и выигрывала, но я пытался тоже поучаствовать.

Если б можно было прожить еще раз! Я бы исправил все ошибки, хотя это было бы как раз самой большой обидой, нанесенной судьбе.

Иногда я с улыбкой рассматриваю линию жизни на своей ладони. Почему она не сплошная, а прерывистая, как будто несколько отрезков соединились под углом друг к другу? Если признать, что эта линия иллюстрирует мою жизнь, то придется согласиться, что промежутки между отрезками – ситуации выбора. И память доказывает это.

Однажды в новогоднюю ночь я мог бы по своей воле измениться так, что сейчас не было бы человека, рассказывающего это.

Каким же несчастным я казался себе в ту ночь! Тысячу раз повторяя про себя пушкинскую фразу о том, что черт дернул меня родиться в этой глуши с душой и талантом, я шел с неудавшегося свидания. От одной деревни к другой через лес. От своей любимой девушки, ничуть меня не любившей, к моему любимому дому. Я шел, и снег шел, и я чувствовал себя впаянным, вмерзшим в этот мир, из которого никогда мне уже не выбраться. Любить тут было некого, говорить не с кем, перечитал я уже все, что было дома и в сельской библиотеке, но не ездить же было за книгами в город.

Это была ночь, в которой я так надеялся ощутить счастье. Но моя любимая, взглянув на меня озорными глазами, уехала кататься на санях со своими друзьями, один из которых оттолкнул меня, сказав, что места в санях заняты. Я полез было в драку, но Аня вступилась за моего обидчика, подтвердив его слова. Я онемел от несправедливости, которая раздавила меня, и поплелся обратно. А ведь это была долгожданная ранее новогодняя ночь.

В лесу было тихо. Я страдал. Хотелось быть какой-нибудь большой птицей, которая могла бы догнать сани и выбросить обидчика на ходу в сугроб. Эту картину сменяла другая: кони барахтаются в снегу, а я хватаю их под уздцы, вывожу на дорогу, отогреваю Анины руки и несу ее, как облако, куда-то.

Я шел и мерз, я мерз и шел, и ни искры счастья не теплилось в моей душе. Я читал про себя те стихи, которые были подготовлены для Ани. Она никогда не понимала их и только удивлялась, как можно было столько запомнить.

И тут я увидел огонь. В развалинах цегельни – заброшенного кирпичного завода – горел костер, шевелились тени. Я подошел и увидел Колю, который жил на моей улице. Ему было двадцать лет, и он был на три года меня старше. Двух других я не знал – они были как близнецы, похожие на Емельяна Пугачева с картинки.

– Это кто? – спросил один из них.

– Сосед мой. Хороший парень, – ответил Коля.

– А ну веди его сюда.

Я подошел.

– Ты нас знаешь? – спросил второй Пугачев.

– Нет. Только Колю, – ответил я.

– Это хорошо, – сказал первый. – Поможешь? Тут ваш председатель у меня мотоцикл отнял. Летом еще. Я вернуть хочу. Справедливо, как думаешь?

– Возвращать – всегда справедливо, – проговорил я, соглашаясь.

– Ты ж дом его знаешь? На углу. Посторожить надо с одного конца. Если кто будет идти, свистнешь. Всех-то дел. Свистеть умеешь?

Какой-то азарт поднялся во мне, я вспомнил Аню, лошадей и залихватски свистнул.

– О, молодец, – похвалил второй. – Пока он со своими в гостях будет, мы и справимся.

Мы шли молча. Мне было приятно, что я иду в мареве табачного дыма, исходящего от этих мужиков, среди их молчаливого сопения, скрипа снега. Я представлял себя разбойником, который мстит за все обиды – за нелюбовь, за то, что мир такой кривобокий, без отзвука на мои чувства. Мне казалось, я нашел себе место, с которого спокойно оглянусь на прошедший вечер.

Новогодняя ночь продолжала звать меня вперед своей непонятностью и тем, чего со мной еще никогда не было. Я чувствовал, что сейчас взрослею если не на всю жизнь, то на целую ее часть, а не на год.

Я волновался все больше.

– Боишься? – спросил Коля.

– Да нет.

– А чего дрожишь?

– Просто так.

Мы вошли в деревню. Улица была черна, несмотря на праздник. Пугачевы перешепнулись:

– Надо успеть, пока застолье.

Возле самого большого, председательского дома мы остановились. И тут Коля сказал обо мне:

– А зачем он нам? Мы и так справимся. Пусть идет себе.

– Нет. – Я испугался, что меня приняли за труса. – Мы же договорились.

– Да пошел ты!

Коля развернулся и ударил меня кулаком в грудь. Я упал навзничь в сугроб.

– Пошел отсюда! – сказал Коля. – Чтоб я тебя в жизни своей больше не видел!

Я ушел.

И я опять шел под падающим снегом, не понимая того, что только что получил самый большой в жизни новогодний подарок. Подарок от соседа Коли – святого Николая, Санта-Клауса и так далее.

Что стало бы со мной и с моей жизнью, если бы я остался в компании ночных новогодних разбойников?

Игорь Савельев

Первый из денискиных рассказов

Тридцать первое декабря. Без пяти или, может, десяти двенадцать, в смысле – полночь. В смысле – Новый, 2016 год. За окном уже начинают бухать (с ударением на первый слог) ранние салюты и петарды, обладатели которых не смогли дальше сдерживать себя. А впрочем, почему на первый. Я стою в кухне и то ли чищу картошку, то ли уже поспешно кромсаю ее, начищенную, на богато умащенный лист. Ветер сюда не доносит мне звуков русских военных плачущих труб. В смысле, из телевизора, вещающего в зале, мне едва слышно, как предновогодний концерт – суетливо ускорившийся перед заветным часом – главных звезд, провожавших нас еще в 1984-й, их проскочили петитом, – сменился на торжественные предновогодние фанфары. Какое-то размашистое духовое «па-пара-ра…», которое – стоит сейчас найти и прослушать «ВКонтакте» – вызывает все тот же праздничный спазм всего внутри, идеально отработанный рефлекс русского человека. Между прочим, как я незадолго до того и с удивлением узнал, эта отпечатанная в подкорке миллионов мелодия, вообще-то, не имеет отношения к Новому году. Ею сопровождают любой выход президента на торжественное мероприятие, она начинает звучать с открыванием шестиметровых золотых дверей или обычных дверей, и она – всего лишь – нечто вроде позывных, «пик-пик-пик» перед включением радиоточки. Это я как-то попал на жутко пафосный съезд писателей, главной интригой которого было выступление Путина (все ожидали от него то ли закручивания гаек, то ли переделкинских дач), и стоило зазвучать этим аккордам, половина сидевших (вернее, уже стоявших) в зале рефлекторно дернулись, потому что в поджелудочной, в точном следовании павловским законам, им не к месту и не ко времени екнул Новый год.