Память (Книга вторая), стр. 70

— Хорошие стихи. Солдатские, — сказал Иван. Лицо его вдруг закаменело, и он медленно, вспоминательно произнес: — А от Новгорода Великого сорок домов осталось…

Мы помолчали, и я вернул его к прежнему разговору, к Селигеру.

— А был ты вот тут, на Березовском городище?

— Да везде я тут был! И не раз.

— А в Крестцах?

— Как же, — он подвигается к столу. — Здесь проходили, вот тут насквозь. Где на моторах, где на руках… Потом образовали нашу двадцать первую автомобильную бригаду — и на Кенигсберг!

Он замолк… Люблю слушать старых солдат! Только вот с братом Иваном поздновато разговорились. Ему уже под семьдесят, однако седины у него меньше, чем у меня, с самых послевоенных лет продолжает трудиться на Крайнем Севере по нефти-газу, работенка снова, можно сказать, не пыльная. Одно его только заботит — фронтовая награда.

— Разминулись мы с ним, понимаешь, ни он меня разыскать не может, ни я его, хотя все документы, указ — налицо. Гляди!

Рассматриваю старенький военный билет капитана запаса и цифры, означающие один-единственный, ему принадлежащий орден Красной Звезды. Надо найти, был бы совсем полный порядок.

…Весной 1981 года, возвращаясь на Чернигова, с похорон трагически погибшего нашего младшего брата Бориса, Иван умер в московском такси — трансмуральный инфаркт. Вскоре не стало и Сергея Морозова.

18

Не было человека, выдерживающего сверлящий взгляд Субудая, а этот бородатый урусский певец со спокойными и глубокими, как стоячая вода великого внутреннего моря, очами почему-то не трепетал перед старым воителем, смотрел не в сторону, не вниз и не на его красное веко, а прямо в правый глаз, который старался не замечать даже внук Темучина сын Джучи.

Белые руки раба не были испорчены черной работой и как будто никогда не держали тяжелого урусского топора или меча. Раб, однако, хорошо рассказал про великий город урусов, где большие богатства и сильная крепость, а княжит в нем молодой ясный сокол, сын великого князя Ярослава, что недавно владел главным южным городом урусов Киевом.

— Мой дед бывал в Кивамане, — робким полушепотом добавил кипчак-переводчик и закатил глаза.

Субудай подумал, что ему, наверное, не доведется уже увидеть этого города — Субудая возьмет небо, а Кивамань возьмет Бурундай, если сумеет уйти отсюда в степь. Только Бурундай — это волк среди овец, но волк с головой барана: зачем он убил, как донесли Субудаю, последнего князя восточного улуса — кто там будет собирать дань?

— Спроси, — приказал Субудай толмачу. — Сколько у великого князя сыновей?

— Александр Ярославич, что княжит в Новгороде Великом, — начал певец, и Субудай в широком рукаве теплого халата из страны джурдже тайком загнул мизинец правой руки. — Андрей Ярославич, Константин Ярославич, Михаил Ярославич, Василий Ярославнч…

Пальцы левой руки не гнулись, и Субудай, прислушиваясь к трудным именам, снова начал с того же мизинца.

— Ярослав Ярославич и Даниил Ярославич.

— Пять и еще два, — удовлетворенно пробормотал Субудай. — Семь…

Любознательный Читатель. В Новгороде, выходит, сидел в это время будущий Александр Невский? Почему же он не помог хотя бы Торжку?

— Возможно, он и успел помочь, усилив перед приходом орды гарнизон рубежной крепости княжества, отчего, в частности, она и продержалась две недели. И очень может быть, что, выйди он вовремя с новгородской ратью навстречу орде, ему удалось бы уничтожить уже сильно ослабленные отряды Субудая и Бурундая. Но чтоб на это решиться семнадцатилетнему князю, надо было более или менее достоверно знать численность их сил. Ведь беженцы, видевшие, как конная орда заполняла их маленькие города и села, в один голос уверяли, что безбожные агаряне всюду и несть им числа. И Александр, человек, несомненно, наделенный недюжинным военным талантом, принял правильное решение обороняться с забрал. Не исключено также, что новгородцы на водораздельных волоках преградили лесными завалами дальние южные подступы к городу, изготовились сражаться на ближних ледовых дорогах. А оборону Торжка, быть может, стоило бы счесть даже тактической ошибкой — новоторам лучше было бы загодя вывезти или сжечь хлеб да укрыться за надежными новгородскими стенами. Субудай кинулся бы туда, рассчитывая быстро, как Рязань или Владимир, взять Новгород и Псков, застрял бы там с осадой на месяц-полтора, и весна отрезала б навсегда его погибающую без корма конницу от степи.

— И юный Александр стал бы Ильменским?

— Или Волховским. Однако можно предположить и другие последствия — трагические и непоправимые. Монгольский курултай, не дождавшись к лету Батыя со всеми чингизидами, Субудая и Бурундая с войском, собрал бы в степи и послал десяток свежих туменов на Новгород и Псков, уничтожив эти столпы русской средневековой цивилизации, что могло полностью повернуть не только дальнейшую историю нашего народа, но и историю всей Евразии…

Семеро Ярославичей, внуков Всеволода Большое Гнездо, пережили нашествие с востока, а старший из них, Александр, прекрасно, конечно, представлявший себе еще в 1238 году огромную угрозу с севера, северо-запада и запада, разбил через два года шведов, через четыре — немецких рыцарей, нейтрализовал литовцев и в течение двух десятилетий вел тончайшую дипломатию, сохранив меж четырех огней единственный, островок русской национальной независимости…

При свете двух плошек, в которых горело пахучее урусское масло, кипчак видел, как Субудай неотрывно смотрит в глаза уруса, и удивился: самые храбрые воины, не знавшие страха, больше всего на свете боялись того момента, когда Субудай обернет к ним свое красное веко, а этот раб… Не спуская взгляда с уруса, полководец спросил толмача:

— Почему он меня не боится?

Толмач перевел ответ:

— В душе певца живут боги, которые не подвластны земным владыкам.

— А боится он или не боится смерти? — мертвым голосом спросил Субудай.

— Так же, как великий богатур-воитель.

— Мудро и смело ответил… Пусть тогда споет.

Кипчак и урус перекинулись двумя-тремя словами, замолчали. Кипчак дрожал от страха.

— Говори! — приказал Субудай.

— Не смею, — весь трепеща, пробормотал кипчак.

— Говори!

— Он не будет петь.

— Почему? — Глаз Субудая начал наливаться кровью.

— Он голоден.

Субудай успокоился. Певцов надо кормить: они поют тем, кто дает им мясо, или тем, кто обещает дать мясо,

— Дай ему мяса.

Кипчак подполз к белой урусской ткани, уставленной глиняными чашками с едой, взял кусок баранины, но урус отрицательно покачал головой.

— Он не ест мяса, — робко сказал кипчак. — У них великое неедение, пост.

Субудай задумался, а кипчак ждал, что будет дальше,

— Пусть подойдет и возьмет сам что хочет.

Урус сделал шаг вперед, опустился на колени, взял со скатерти немного хлеба и горсть сушеных яблок, сел в темном углу. Кипчак заметил, что руки у него совсем не дрожали. Субудай сидел, опустив голову, и, казалось, засыпал, а толмач с удивлением наблюдал, как неторопливо жует и обирает с бороды крошки урус. Но вот певец закончил трапезу, вытер тряпицей губы, помахал перед ними двумя пальцами, сложенными вместе, и Субудай увидел, что он принял из рук кипчака деревянное корытце, на которое были туго натянуты тонкие желтые жилы.