Память (Книга первая), стр. 93

А 20 апреля 1842 года другой непосредственный участник эпопеи с поэмой, сообщив Гоголю, что он еще не имеет никакого понятия о «Мертвых душах» и не знает даже ни. одного отрывка, пишет из Петербурга: «Вы теперь у нас один, — и мое нравственное существование, моя любовь к творчеству тесно связаны с вашей судьбой; не будь вас — и прощай для меня настоящее и будущее в художественной жизни нашего отечества: я буду жить в одном прошедшем и, равнодушный к мелким явлениям современности, с грустной отрадой буду беседовать с великими тенями, перечитывая их неумирающие творения, где каждая буква давно мне знакома».

Под этим большим искренним письмом стояла подпись: «Виссарион Белинский»…

27

А что же Александра Смирнова? Жаль, что писем Гоголя к ней по доводу издания «Мертвых душ» не сохранилось. Вообще сказать, она не относилась к числу слишком тонких и вдумчивых ценителей литературы и не всегда придавала значение тому, с кем ее сводила судьба; по ее собственным словам, она и ее муж в 1837 году в Париже обходились с Гоголем «как с человеком очень знакомым, но которого, как, говорится, ни в грош не ставили». А следующую фразу начинает она странными словами: «Все это странно…»

После выхода поэмы из печати Гоголь приехал в Петербург и часто бывал у нее. Однажды в доме у П. Вяземского, куда пришла и она со своим братом, Гоголь прочитал отрывки из «Мертвых душ», уже напечатанных.

Александра Смирнова: «Никто так не читал, как покойный Николай Васильевич, и свои, и чужие произведения; мы смеялись неумолкаемо, и, если правду сказать, Вяземский и мы не подозревали всей глубины, таящейся в этом комизме».

Автору же делалось грустно при смехе, возбуждаемом «Мертвыми душами», книгой, которая, по словам Герцена, «потрясла всю Россию». Чарующая поэзия и бесподобный народный юмор, зримо и незримо присутствовавшие в произведениях раннего Гоголя, сменились другим, более глубоким, потому и не для всех заметным. Глубиной, таящейся в этом новом комизме Гоголя, были, конечно, его «невидимые миру слезы», которые позже разглядела Смирнова, написав: «…этот смех вызван у него плачем души любящей и скорбящей, которая орудием взяла смех».

Гоголь подружился с братом Александры Смирновой Аркадием, тем самым молодым бедным человеком, которого еще в те времена, когда жив был. Пушкин, так страстно полюбила, продолжала любить и будет еще долгие годы ждать Александрина Гончарова… Простившись с ним и его сестрой, Гоголь в начале июня 1842 года снова уехал за границу. Осенью писал из Рима во Флоренцию: «Увидеть вас у меня душевная потребность». В другом письме: «Упросите себя ускорить приезд свой: увидите, как этим себя самих обяжете». Письма были адресованы Александре Смирновой, также приехавшей в Италию. И вот в начале 1843 года, послав вперед брата для подыскания квартиры, она приезжает в Рим сама.

Александра Смирнова: «На лестницу выбежал Гоголь, с протянутыми руками и с лицом, сияющим радостью. „Все готово! — сказал он. — Обед вас ожидает, и мы с Аркадием Осиповичем уже распорядились. Квартиру эту я нашел“…»

Последующие полтора года были, должно быть, самыми счастливыми в жизни Гоголя — он чувствовал себя здоровым, работал, в кругу друзей был весел, говорлив, и все совсем бы ладно, если б не вечное проклятое безденежье. Гонорары от издания «Мертвых душ» и четырехтомного собрания сочинений шли на выплату петербургских долгов, и задолго до приезда в Рим Смирновой он снова оказался на мели. Писал Шевыреву: «…вот уже шестой месяц живу без копейки,, не получая ниоткуда». Просил у Погодина, Шевырева и Аксакова, но первый лишь разгневался, второй тоже, хотя и был готов помочь, да не нашлось из чего. Гоголь занял две тысячи у Языкова, в одном доме с которым квартировал, полторы собрал Аксаков из небольших своих доходов и столько же попробовал выпросить для пересылки в Рим у известного промышленника-миллионера Демидова, но тот отказал, говоря, что не в его правилах давать деньги взаймы, а дарить такие суммы он не может; выручила супруга его — негодуя на мужа, тотчас вынесла деньги… Ничего, не впервой; главное, у Гоголя шла плодотворная внутренняя работа, писалось, а в одном городе, почти рядом, жила та, «которую он очень любил и о которой говаривал всегда с своим гоголевским восхищением».., Это было свидетельство очевидца, товарища Гоголя, проживавшего с ним и Языковым зиму 1842/43 года в одном римском доме ва Via Felice, 126…

На следующий же день по приезде Александры Смирновой в Рим Гоголь явился к ней с лоскутком бумаги: «Куда следует Александре Осиповне наведываться между делом и бездельем, между визитами и проч., и проч.». Он стал ее провожатым, наставником по архитектуре, живописи, литературе, истории.

Александра Смирнова: «Не было итальянского историка или хроникера, которого бы он не прочел, не было латинского писателя, которого бы он не знал; все, что относилось до исторического развития искусства, даже благочинности итальянской, ему было известно и как-то особенно оживляло для него весь быт этой страны, которая тревожила его молодое воображение и которую он так нежно любил, в которой его душе яснее виделась Россия… Изредка тревожили его там нервы в мое пребывание, и почти всегда я видела его бодрым и оживленным…»

Записки А. О. Смирновой, изданные давно и небольшим тиражом, — библиографическая редкость, недоступная большинству моих читателей; основываясь на них, а также на письмах и воспоминаниях разных лиц, я пытаюсь восстановить некоторые моменты общения Александры Смирновой с Гоголем, подробности их встреч, бесед, прогулок по Риму, где возможно воспроизводя гоголевские слова…

В первый день он сделал общее обозрение «вечного города», восхищаясь им так, будто все впервые видел, заражал этим восхищением ее, делал в бумажке, какие-то пометы и, двигаясь от улицы к улице, от площади к площади, довел спутницу до той точки, с которой во всей своей величественной красе предстал собор святого Петра. Черкнул карандашом: «Петром осталась А. О. довольна».

В течение недели Гоголь раскрывал перед нею достопримечательности Рима, хвастаясь ими так, будто сам делал все эти открытия, и неизменно заканчивая обзор собором Петра. Когда он в последний раз пригласил ее на знакомую уже улочку, ведущую к собору, она иронически спросила:

— Снова, конечно, Петр?

— Это так надо. На Петра никогда не наглядишься. — Он прищурился, глядя на собор, и добавил: — Хотя фасад у него комодом…

Посетителей мужского пола пускали тогда в собор только во фрачном одеянии, а потому как у Гоголя фрака не было, он подкалывал булавками полы своего видавшего виды сюртука и с горделивым достоинством шествовал рядом с изящной черноокой синьорой, которую можно было принять за богатую и знатную итальянку.

Еще при первой их заграничной встрече в 1837 году Гоголь однажды обмолвился о том, что он будто бы был в Португалии, куда ей не советовал ехать из-за отсутствия комфортов.

— Каким образом вы попали в Португалию? — сомнением спросила она.

— Пробрался туда из Испании, — спокойно ответствовал он. — Где также прегадко в трактирах. Особенно хороша прислуга. Однажды мне подали котлету совсем холодную. Я заметил об этом случае. Но он очень хладнокровно пощупал котлету рукой и объявил, что нет, что котлета достаточно тепла.

Она расхохоталась.

— Милый Николай Васильевич! Достаточно прочесть ваши сочинения, чтобы убедиться, что вы величайший фантазер! Не может быть, чтобы вы были в Испании, потому что там смуты, дерутся на всех перекрестках, и все рассказывают об этом, а вы ровно ничего никогда не говорили!

— На что же все рассказывать и занимать собою публику? — спокойно ответил он и укоризненно добавил: — Вы привыкли, чтоб вам человек с первого разу все выхлестал, что знает и чего не знает…

Она смеялась и смеялась, не в силах успокоиться.

— Даже и то, что у него на душе…

Гоголь отвернулся к окну, и она прервала смех, однако осталась при своем неверии; с того дня между ними образовалась шутка: «Это. когда я был в Испании», которую Гоголь стоически-хладнокровно переносил.