Машина неизвестного старика (Фантастика Серебряного века. Том XI), стр. 1

МАШИНА НЕИЗВЕСТНОГО СТАРИКА

Фантастика Серебряного века

Том XI

Борис Лазаревский

ДУХОВИДЕЦ

С левой стороны, за обрывом, среди черных стволов деревьев видны были красные крыши нескольких зданий огромной губернской больницы для живых мертвецов. Густой, как лес, парк кончался кладбищем, и все могилы были подряд, одна возле другой. Несколько лет назад тут вышло скандальное дело: сторожа, для скорости, опускали по два гроба в одну яму и стоймя, и в жаркие дни здесь носился тяжелый запах.

За кладбищем в пожелтевшем парке совсем отдельно помещались две частных лечебницы для нервнобольных. В одну из вид меня пригласили прочесть рассказ. Шел я туда с жутким чувством, потому что никогда раньше не бывал в таких учреждениях.

Врач-владелец встретил меня приветливо и сказал, что никаких сумасшедших я не увижу, то есть не увижу людей, кривляющихся или болтающих чепуху, что живут у него или совсем тихие, или те, у которых переутомлены нервы, и просил только не читать ничего печального или касающегося войны. Я обещал, и прочел любовную историю с благополучным концом.

Вся аудитория состояла из пяти человек, из них один был офицер, который, как мне показалось, слушал особенно внимательно. Меня заинтересовало его красивое и очень серьезное бледное лицо. Потом начал играть и играл очень долго виолончелист, а доктор опять пригласил меня в свою квартиру и предложил выпить чаю на веранде, хотя был уже конец сентября. Осенний день кончался безболезненно, и птицы разными голосами благодарили природу за то, что не было дождя, и за наступивший отдых.

Я сказал, что мне ужасно понравилось лицо больного офицера и показалось очень умным. Доктор пыхнул сигарой, улыбнулся и произнес:

— А между тем, это единственный из моих пациентов, о котором можно сказать, что он ненормален и почти безнадежен. Зовут его Александр Иванович… Поставить точный диагноз я пока затрудняюсь, но у этого безусловно образованного человека (он прежде был учителем) есть глубокая уверенность в том, что он может сообщаться, без помощи почты и телеграфа, но только с живыми, но и с мертвыми… Впрочем, мне он теперь об этом не рассказывает, а больше просвещает фельдшерицу. На маниакальный бред, однако, его слова не всегда похожи, — улыбнулся доктор и добавил: — В психиатрии еще много непочатых углов, и диагностика — увы! — до сих пор не всегда на высоте.

После окончания концерта доктор разрешил мне поговорить с больным и сам проводил меня к нему в комнату, ничем не напоминавшую госпитальной палаты, и окно даже было без решетки и все время оставалось открытым. На столе лежало несколько книг и красовался букет чудесных белых роз.

Доктор благоразумно ушел, а я, не менее благоразумно, не начал разговора, касающегося бреда. Впрочем, Александр Иванович очень скоро сам перешел к своей идее и говорил так, как будто сам себя вышучивал, но выражение его карих глаз ясно показывало, что он верит.

— Козловского укокошило на моих глазах и очень основательно, большой осколок снял с него череп, точно фуражку, — я молча перекрестился и отвернулся. Потом убило двух нижних чинов: немцы, по-видимому, решили заставить замолчать нашу батарею, но это им не удалось. Я еще целых шесть недель здравствовал, а затем наступила и моя очередь: я сразу потерял сознание и пришел в себя только в лазарете и очень удивился, когда мне сказали, что я здесь уже целых пять часов, и прошло не меньше времени, пока меня сюда привезли с батареи. Я был одновременно ранен и контужен… начал что-то припоминать, но остался у меня в памяти только голос Козловского, голос без слов, иначе я выразиться не умею, и обращался он не ко мне, а к женщине, живой, но спящей где-то очень далеко там, в глубине России, — как будто в Москве… Была ли эта женщина его мать или жена — тогда я не знал, но все, что я подслушал, хорошо запомнил. И у меня осталось впечатление, — как вам сказать? — как будто я стоял возле телефонного аппарата с двумя трубками, и одна из этих трубок была возле моего уха, а другую держал кто-то неизвестный… Козловский, как и я, прежде был учителем, а еще раньше прапорщиком запаса. Это единственное, что я о нем знал, а остальное уже понял из того, невольно подслушанного у невидимого телефона разговора. Впрочем, сейчас, знаете ли, у меня нет желания рассказывать об этом… и потому именно, что хочется, чтобы вы всю эту историю узнали лично, сами… Вы ее поймете. Вы или никто…

Александр Иванович сделал передышку, улыбнулся ласково-ласково — не по-земному — и заговорил быстрее:

— Не бывать бы счастью, да несчастье помогло… Я после всего пережитого потерял многое, но приобрел особое, похожее на собачье, чутье, — я сразу угадываю, кому что можно говорить, а кому нельзя… Вам можно…

Я поблагодарил.

За окном стадо прохладнее. Солнце, вероятно, еще не зашло, но уже не было видно розового света. Я приготовился слушать, но вошла фельдшерица и сказала, что сейчас подадут ужин. Вены на висках больного вдруг посинели, он с досадой и, видимо, сдерживаясь изо всех сил, сказал:

— Я не хочу есть.

— А нужно, — ответила деревянным голосом фельдшерица и многозначительно поглядела на меня из-за спины Александра Ивановича.

— Все-таки мне очень хотелось бы еще раз вас увидеть, — жалобно произнес он, обращаясь ко мне. А когда фельдшерица вышла, добавил: — Я убежден, что вы по совести ответите мне, бред это или нечто реальное, но до сих пор необъясненное…

Я совершенно искренне обещал зайти в самом ближайшем будущем и пожал его желтоватую руку. На обратном пути опять зашел к доктору, чтобы спросить разрешения еще раз повидаться с Александром Ивановичем. Доктор кивнул головой и сказах:

— Когда хотите и сколько хотите, ибо вы понимаете, с кем имеете дело, и волновать его понапрасну не станете, а без посетителей он очень скучает. Остальные же больные почта все люди малообразованные и неинтересные.

Слова доктора о том, что больного не следует волновать, удерживали меня, чтобы не навестить загадочного офицера на этой же неделе. Я бы, пожалуй, не пошел к нему и после, но увидел его во сне, вернее, услышал его голос: «Мне очень бы хотелось поговорить с вами еще раз, пока я в этой больнице».

Кажется, прошло около десяти дней со времени нашего первого свидания. Как и в предыдущий раз, я сначала зашел к доктору. Не знаю, что меня заставило солгать, будто я получил письмо от Александра Ивановича, в котором он просил его навестить.

Мои слова произвели совсем неожиданный эффект. Всегда вежливый и ласковый, доктор вдруг покраснел и, не обращаясь ко мне, пробормотал:

— Это черт знает, что такое, ведь я тысячу раз повторял всему персоналу, чтобы ни одно письмо больного не получалось и не отправлялось без моего разрешения и ведома, а между тем, это уже второй случай. — Он сделал над собой усилие и уже другим, извиняющимся тоном сказал: — Дело в том, что Александру Ивановичу стало гораздо хуже, и не физически, а психически. Больной даже собирался буйствовать и только в последние два дня вдруг утих. Ведь вы, господа публика, всегда относитесь к вам, психиатрам, как-то подозрительно, и даже самые образованные люди. И только потому я вам разрешаю навестить больного, — пойдите и убедитесь сами.

Я поблагодарил и направился через сад по уже знакомой дорожке. За десять дней почти все листья успели облететь с деревьев. Дул ветер, и голые мокрые ветви после недавнего дождя бились одна о другую и роняли холодные слезы на такую же холодную землю. В этот короткий период в природе совершился резкий поворот в сторону зимы. Трава вдруг пожелтела, вероятно, на рассвете случались морозцы, и не было ни одной птицы вокруг.