В канун Рагнарди, стр. 8

...Хромой стоит у самой воды, крепко сжимает копье, зорко смотрит по сторонам. Там, в ослепительном мельтешении жидких бликов Слепящего, почти на середине Реки черное пятно — голова Кошки. Долго купается. Опасно. Хромой зовет.

Кошка послушно плывет к берегу, выбирается на отмель, встает. На фоне золотых бликов ее стройная фигурка кажется черной, только блестят в улыбке ровные крепкие зубы, и лучатся смеющиеся глаза. И еще взблескивают крупные капли, стекающие по ее груди, по животу, по бедрам... А Кошка смеется и встряхивает густой гривой черных волос, и фонтан холодных брызг летит Хромому в лицо...

...Хромой и Кошка лежат в густой траве под обрывом, тяжело дышат, со страхом вглядываются в черную пасть пещеры. Страшно. Выйдет Странный, увидит — убьет... Кошка поворачивает лицо к Хромому — глаза огромные, круглые, на вздернутом носу — сажа. Откуда?

— Скажи, Хромой — Кошка переводит дыхание, сглатывает слюну. — Скажи... Можно нарисовать слова?...

Кошка. Кошка. Кошка. Глаза Кошки. Кошка на ложе из душистой травы — их первая ночь. Хромой одевает на Кошку ожерелье из перьев Крылатых. Кошка. Кошка. Кошка. Темнота.

3. ТУМАН

Беспалый задумчиво обсасывал пальцы на здоровой руке, страдальчески морщился. Поглядывал рассеянно на стремительно несущиеся в холодном небе клочковатые тучи, на любопытствующую толпу, на прорастающие травами кровли Хижин...

— Не знаю, — проговорил наконец. — Не знаю. Не помню такого. Кто помнит?

Он посмотрел на стариков. Старики молчали.

— Молчат, — с удовлетворением произнес Беспалый. — Тоже не помят. Никто не помнит. Потому, что не было.

Он снова помолчал, почмокал губами. Заговорил опять — степенно, рассудительно:

— Про этого, — кивок в сторону Узкоглазого (всхлипывающего, размазывающего по лицу слезы и кровь), — про этого я понял все. Не воин. Не мужчина. Ползучий.

Беспалый задумался на миг, уточнил:

— Тот ползучий, который в заднице.

Снова задумался, поморгал слезящимися глазами. Потом щелкнул на Узкоглазого остатками зубов:

— Иди. Уноси свой стыд.

Узкоглазый побрел к Хижинам, сгорбясь, не смея поднять от земли заплаканные глаза. Едва не ткнулся в гордо выпяченную грудь стоящего на дороге Хромого, шарахнулся, опасливо обошел стороной под ехидные смешки стариков и тех, кто смотрел. Хромой стоял подбоченившись, смотрел поверх голов. Беспалый щурился на него, растеряно жевал губами:

— С этим что делать? Может, духи скажут, что делать с едва поменявшим зубы щенком, который не подпустил воина к женщине? — Беспалый с надеждой оглянулся на Шамана. — Э?

Шаман прищурился, процедил через выпяченную губу:

— Духи молчат. Щенок ничтожен — не снизойдут говорить. Не о чем.

Беспалый отвернулся, вздохнул беспомощно. И старики завздыхали.

Странный слушал эти вздохи, морщился, мотал головой, будто съел кислое. Не выдержал:

— Побил воина. Значит, не щенок — воин. Отдайте Кошку ему. Пусть рожает от воина.

Шаман буркнул:

— Молод иметь женщину. Щенок.

Камнебой согласно закивал. И Однорукий закивал, и Сломанное Копье, и Каменный Глаз...

А Косматая Грудь прошепелявил:

— Отдать... Женщины есть... Лишние есть... Отдать.

Беспалый поскреб прозрачный пух на макушке, изловил кусючего, рассмотрел перед тем, как раздавить — задумчиво, изучающе. Тем же взглядом медленно обвел толпу тех, кто смотрел. Крикнул, как проблеял:

— Длиннорукая! Подойди.

Длиннорукая неуверенно оглянулась на соседей, несмело подошла. Беспалый заговорил было, но подавился слюной, надолго закашлялся. Все с интересом ждали. Наконец он прохрипел:

— Длиннорукая. Тебя брали много мужчин. Сколько?

Длиннорукая посмотрела на небо, пошевелила губами. Неуверенно загнула три пальца на руке. Подумала, загнула еще один.

— Хорошо. Ты видела много мужчин. — Беспалый закряхтел, сел поудобнее. — Посмотри Хромого, Длиннорукая. Сможет?..

И сразу — сумрак Хижины, и догорающий очаг роняет алые отсветы на стены, дрожит красными точками в расширенных зрачках Кошки... И сильные руки Кошки, и запах ее волос, и пряный аромат душистых трав Первого Ложа... Их первая ночь?

Но почему сразу? Ведь было еще много всего в тот день, когда старики отдали Кошку Хромому. Были песни, и бешеный гром тамтамов, и большие костры, и плясали воины, сокрушая дубинами тени врагов, и черепа немых смотрели пустыми глазницами с кровель на эти пляски... И только потом пришла ночь, но была она совсем не такая. Хромой до рассвета просидел у входа, задремывая и просыпаясь от холода, а Кошка сжалась на травах Первого Ложа и при каждом его движении угрожающе вздергивала верхнюю губу и злобно шипела...

А это? Когда это было, с кем? Почему у Кошки глаза стали синими? Или это не Кошка? А эта женщина, красивая, но седая, гладит синеглазую Кошку по голове... Она такая знакомая, эта женщина — кто? А воин? Старый, но крепкий еще воин, у которого молодые глаза прячутся в мудрой сетке морщин — Хромой?! Хромой и Кошка?! Их дочь?!.. Дочь... Кошка... Только глаза синие.

Так не нарисовать. Никому. Потому, что рисунок мертв, а это... Это живет. Теплое-теплое, мягкое, живое... И Кошка, его Кошка, та, что шипела на него с Первого Ложа, будет всегда. И он, Хромой, тоже будет всегда, они оба будут всегда, всегда вместе. В этом теплом-теплом, живом. Так вместе, как никогда не смогут быть по-другому. Так вот зачем людям дети...

А потом щемящее, непривычно волнующее стало плоским и зыбким, потеряло смысл, подернулось серым. И серое крепло, густело, съедало образы, чувства, воплощалось мелкими холодными каплями, и капли эти оседали на лице, вязали губы вялой горечью болотных трав...

А спина и безвольно раскинутые руки стыли в сырости жестких мокрых стеблей, и серое, серое, серое низкое небо вливалось в открывшиеся глаза беспросветной тоской пробуждения. Сон. Просто сон.

Хромой с трудом приподнялся, преодолевая зябкое оцепенение обмякшего тела, сел, огляделся.

Плавился, переливался белый туман вокруг, и там, в этом тумане, цепенело мертвое озеро, и бесшумно скользили водовороты по поверхности черной реки, и непомерной тяжестью давили себя причудливо нагроможденные каменные плиты.

Все то же. Будто и не было схватки с Людьми Звенящих Камней, пещеры, Одинаково Странных. Будто и не было живой глыбы, темноты, льющейся из ледяных глаз. Или все это было? Или это тоже был сон, рожденный усталым сердцем и тяжелым осенним туманом?

Хромой сдавил ладонями виски, тихонько завыл, закачался из стороны в сторону. Не было? Было? Если не было, где искать Кошку? И если было — где?

Его тоскливый блуждающий взгляд упал на еле различимое в траве древко копья, и Хромой взвизгнул, как от удара. Он кинулся на четвереньках к своему оружию, ползал в траве, перебирал трясущимися руками большое копье, маленькие копьеца, отбрасывал, снова хватал, щупал, подносил к глазам, к носу, пробовал на зуб... Он нашел все — даже нож Странного. Там, в траве. Он понял: не было.

Потому, что все четыре его маленьких копьеца были здесь, целые, без следов крови. Потому, что его большое копье было целым, и наконечник его был на месте. Он не сражался с Людьми Звенящих Камней. Сон. Не было.

Хромой снова сел, задумался. Странный сказал: «Люди Звенящих Камней найдут тебя сами». Не нашли. Нашли сны — странные, страшные, злые. Мало еды. Холодно. Мокро. Слабость съедает силы. Надо уходить. Но уходить нельзя: Люди Звенящих Камней не найдут. А если не найдут никогда? Если Странный ошибся? Искать самому? Где?

Хромой приподнялся, медленно обвел взглядом холмы, озеро, каменные плиты, реку, равнину. И вдруг рухнул, всем телом вжался в траву. Опять...

Серые фигурки. Люди. Много. Столько, сколько пальцев на руке. Идут след в след. Не спешат. Не прячутся. Подходят со стороны Синих Холмов. Идут в долину? Ближе. Ближе. Люди. Или немые. Без чешуи. Но ноги обернуты шкурами (следы без пальцев, там, на Реке, давно).