Ржавое зарево, стр. 70

Когда они подошли к костру, оказалось, что обе Векши уже успели всласть нарыдаться и чинно сидят рядышком, тихонько шепчась.

Сидели друг дружкины уподобил не там, где Кудеслав видел их уходя, а возле самого костерка (который вновь стал крохотным да ручным). А по другую сторону костровой ямы сидел Жежень и изо всех сил не смотрел ни на Мысь, ни на подлинную Горютину дочь.

Все трое так и прикипели изумленными взглядами к Мечнику и его невесть откуда взявшейся спутнице. Векша да Мысь таращились молча, златокузнеческий же кормленник сказал с глумливой улыбкой:

— Я гляжу, ты кругом мужик хоть куда. Мало тебе двоих, умудрился еще и третью подсечь? В этаком-то безлюдье! Медом, что ль, вы, вятские, намазаны?

К Жеженеву счастью Кудеслав не успел ответить (ответ-то наверняка бы был не словами).

Кудеслава опередила его полонянка.

Пристально глядя на Чарусина закупа, она сказала каким-то непрежним — скрипучим и задушенным — голосом:

— Де гледэр мей мегет… Рада увидеть ты. Очень.

Вятич успел мельком подумать, что все-таки, похоже, урманка она, что в лицо ее въелась темная грязь (это близ костра стало видно) и что умы этой вот полонянки и Жеженя равно не без изъяну: одна вдруг заговорила по-старушечьи, другой вытаращился на нее, будто погибель свою скорую увидал…

Чарусин закуп и впрямь словно бы удирать вознамерился от неведомой пришелицы.

Впрочем, он-то ее узнал.

Не по виду.

По голосу.

Узнал и вскрикнул:

— Полудура!

— Ну вот. — Кудеслав сплюнул. — Вот именно только ПОЛУдуры нам еще и недоставало.

9

Именно Полудуры им и недоставало. Это выяснилось почти сразу. Даже раньше выяснилось, чем ее настоящее имя. По смыслу-то оно — настоящее, новоузнанное — было куда как достойнее того, которым Жежень привык звать бесталанную урманку в ее прежнем обличий, но что до удобопроизносимости… Уж лучше бы она оставалась Полудурой. Причем Жежень был бы ей несказанно благодарен, коль она осталась бы прежнею Полудурой не только по имени. Одно дело, ежели смотрит на тебя собачьими преданными глазами жалкое старообразное существо. Но чувствовать на себе тот же взор такой вот статной, ражей (иначе про нее и не скажешь) бабы… Могуча — прямо тебе Кудеслав в женском воплощеньи; и собою… ни с одной из Векш, конечно, ей не сравниться, но…

Но.

Видная баба. Кругом видная. Для такой мужичья оборона — тьфу, за такою мужик сам будет, как за дубовым тыном.

Оно, конечно, любой из былых насмешников нынче бы вмиг сгнил-растекся от черной зависти. А только Жежень все едино не мог, никак не мог смириться с тем, что преобразившаяся Полудура норовит липнуть к нему по-прежнему. Это отнимало у парня последнюю отчаянную надежду — нет, не на любовь, а хотя бы на жалость хотя бы одной из Векш (все равно которой, ведь они одинаковей близнецов; но можно бы и обеих — это лишь дремучий вятской вахлак не способен понять, что хорошего чем больше, тем лучше). Боги пресветлые, ну почему бы воевитой скандийке не приклеиться именно к нему, к Кудеславу? Они же рядышком глядятся, как два правых сапога, стачанных одним сапожником! Так нет же… Что она выискала этакого приманчивого в парне, который и молодше, и (чего уж от себя-то самого таить истину!) противу этой урманки — что твоя хворостина против мачтовой колоды? И почему ни Векша, ни Векшино уподобие не выискали в тебе эту загадочную приманчивость? Эх, доля-недоля, хвост тебе поперек…

…Мечнику с лихвою достало нескольких взглядов на свою полонянку да на Жеженя, чтобы крепко засомневаться во враждебности настырливой соглядатайницы. А уж с первых же слов ее объяснений, откровенность которых иные придирчивые люди могли бы счесть едва ль не бесстыдством…

Сперва Кудеслав пробовал было по-всякому ухищряться, чтобы подловить ее, скрывал свое знание урманской речи — вдруг-де полонянка, обильно сдабривая ломаную словенскую молвь скандийскими обмолвками, выдаст себя самообличительным беспечным словцом…

Однако вскорости махнул он рукой на эти свои ухищрения.

Глупости, подобные иным из рассказываемых, не могли быть чем-либо отличным от истины: мало-мальски разумный человек из себя вывернется, а все же не сумеет такое выдумать (даже коль человек этот не совсем чтобы человек, а баба).

Эти Мечниковы соображения в основном касались причин, из-за которых урманка боялась честно присоединиться к подорожним. Уж ее-то Мечник принял бы в сотоварищи без единого слова, кроме слов благодарственных. Даже теперь, едва успев удостовериться в мирных намерениях урманки, Мечник возблагодарил судьбу за внезапный дар — ниспослание в спутники еще одного воина, на которого (хоть он и не «он», а «она») можно надеяться почти как на самого же себя. Да, возблагодарил он судьбу искренне и горячо, хоть и досадовал на Полудурину полудурость, из-за которой та столь глупо вымотала и собственные, и Кудеславовы силы.

Ну хорошо, урманку-то в конце концов можно понять и извинить. И пожалеть. Но Корочун-то! Он же наверняка с самого начала знал про нее, он же, небось, еще в Чарусиной избе рассказывал обо всех содеявшихся делах столь подробно именно для урманки (ведь это наверняка она подслушивала тогда в сенях). Не для выворотневых же ушей старик тогда краснобайствовал! Так почему же скрыл, не упредил? Неужели вздумал потакать вздорной бабьей опаске? О-хо-хо…

А баба-то впрямь разнесчастная. Впрямь бы ее пожалеть. И за прошедшие беды. И за нынешние, из коих самая злая — влюбленность…

В далеком Вестфольде ее кликали Асой по наречению, по рожденью же называлась она Эльгардоттер. Эльгаром звали ее отца — уважаемого да хозяевитого.

В родном краю был у нее муж (отцов добрый сосед и приятель); было сколько-то детей (конечно же, детей красивее да смышленей не сыскалось бы на всех скалистых землях Вестфольда — а значит, и на всем белом свете); был обширный крепкостенный дом, надежно охороняемый многочисленною ватагой мужниных кормленников да прочих зависимых людей («многочисленная» — это, небось, десятка два, а то и поболе); были хозяйство, достаток…

Было, было у нее все, что любая женщина — независимо от роду, племени и языка — почитает счастьем.

Было.

И не стало.

В единый день сгинуло счастье урманки Асы, дочери Эльгара, развеялось по всему Вестфольду горьким дымом пожарища да погребальных костров.

Скандийские боги, уважая сильных и храбрых, в знак уважения посылают им достойных врагов.

Муж Асы был храбр и силен.

Для своих присных он был справедливым и добрым, для врагов же…

Что есть победа над недругом? Победа есть избавление.

Как можно избавиться от недруга?

Можно склонить его к дружбе, но такой друг окажется много опасней честного ворога. В любой миг память о былых обидах может проснуться… нет, плохое слово: такая память не умеет спать; она лишь дремлет — сторожко и чутко, как дремлют волки после неудачной охоты. Разве можно предугадать, что способно спугнуть эту легкую злую дрему? Случайный шорох, случайный запах, просто громкое бурчание в терзаемом неутоленным голодом брюхе, и… Разве умно заводить подобных друзей? Ходить по гнилым мосткам да по тонкому трескучему льду, залазить на подрубленные деревья — разве все это умно? Нет.

Еще можно приучить недруга бояться себя — накрепко приучить к мысли, что одолеть тебя невозможно, что любая попытка обернется бедою для самого попытавшегося. Но убедившись в бессилии своей силы, лишь ничтожный не станет устерегать миг, когда ты повернешься к нему спиной (а ведь боги редко посылают могучим и храбрым ничтожных врагов).

Что остается? Остается окончить вражду надежно и скоро. Однажды и навсегда. И чтобы потом не приходилось оглядываться да продумывать наперед каждый свой шаг. А если жизнь без этого ворога покажется скучной, как праздник без хмельной браги да песен… Что ж, наживать новых врагов — умение не из сложных.

Так считал муж Асы, дочери Эльгара, — человек сильный и храбрый.