Ржавое зарево, стр. 19
По приезде Векша долго не вспоминала о своем обещании, и Кудеслав подуспокоился. Но вот, похоже, что рановато.
Давнее подозренье с новой силой вгрызлось в Мечникове сердце, когда Горюта, толком даже не выслушав дочкины объяснения, вдруг зашелся визгливым хохотом — да так, что едва наземь не сверзился.
— Это… Это ты на Ча… на Чарусином подворье работника искать собралась? — продавилось наконец сквозь его смех нечто членораздельное. — Ай, дочка! Ай, молодица! Сговори, сговори себе у Чарусы работника! Только, слышь, ты уж не очень поздно вернися. А то, знаешь, как времечко порою незаметно летит — за уго… уговорами-то… Ой, не могу!
Мучительно, до жара и слез покраснела от родительского хохота Векша.
До слез… Только на волю она, конечно же, слезы свои не выпустила. Коротко и неслышно дернув губами (то ли сплюнула, то ли словечко пакостное шепнула), Векша крутнулась на пятках, и будто выдуло ее со двора — лишь красный подол мелькнул да перелаз скрипнул, как вскрикнул.
Несколько мгновений Кудеслав задумчиво поглядывал то на скребущих затылки Горютиных сынов, то на веселящегося тестя. Потом спросил:
— Что еще за Чаруса такой?
Горюта уже не хохотал — он икал и выл от восторга. Кудеслав терпеливо ждал окончания этого припадка. И дождался.
— Чаруса! — Векшин родитель с немалым трудом перевел дух, уселся более или менее прямо и стал утирать ладонями заслезившиеся глаза. — Ты, дурень, Чарусу-старика не опасайся, там куда как моложе сыщется! Ну, чего вытаращился, пень буреломный? Ежели у тебя, дубины сорокалетней, хватило ума юницу за себя взять, так уж научайся временами глазенки свои медвежьи зажмуривать да прикидываться непонятливым. Уразумел, что ли? Тебе же, недоладному, лучше выйдет. Ежели ты сам не способный жене дитятю состругать, так уж пускай…
Дальше Мечник не слушал. С горьким тягучим вздохом он осторожно поднялся на ноги и шагнул к тестю, поворачиваясь так, чтобы заслонить того от взглядов переминающихся внизу сыновей.
В самый последний миг Горюта, кажется, все-таки почуял неладное. Во всяком случае, когда Мечник уже придвинулся вплотную и навис над беспечно рассевшимся говоруном, тот вдруг переменился в лице, смолк и дернулся было: не то вскочить хотел, не то еще что…
Нет, не удалась ему эта попытка.
Почти неуловимым для глаз стремительным и коротким движением левой руки Кудеслав прочно ухватил Горютину бороденку.
Мгновенье-другое обалдевший от неслыханной зятевой дерзости Горюта сидел неподвижно и молча. Лицо его вновь налилось жгучей багровостью — на сей раз вовсе не от веселья. Опомнившись наконец, Векшин родитель трепыхнулся, пытаясь вырваться, и сильно ударил кулаком посягнувшую на украшенье его лица руку Мечника. Только и вышло с этого проку, что кулак зашиб — словно бы по дубовому полену ударил.
А Кудеслав надвинулся ближе, чуть повернул стиснутую пятерню, заставив тестя вздернуть подбородок и неестественно выгнуть спину. Горюта распахнул было рот и втянул в грудь побольше воздуху… да так и застыл. Под нарочитой скукой Мечникова лица, под чрезмерным безразличием его прищуренных, сделавшихся почти черными глаз распознавалось нечто такое, от чего уже готовая рвануться на волю брань словно примерзла к Горютиным губам.
Чуть скривив пропитавшиеся дождевой влагой усы, Кудеслав проговорил тихо, но очень внятно:
— Слышь, ты… те-стю-шка… Мне твоя гавкотня уже колом в ушах стоит. Я было решил терпеть ради Векши, а только терпенье-то у меня не железное. И если ты впредь хоть единожды при мне брехало свое вонючее распахнешь… Если ты хоть раз еще вздумаешь корчить из себя невесть что… Ох же тогда и огорчу я дочку твою! Понял?!
Горюта вновь трепыхнулся, просипел, брызжа слюной:
— Ты… У моего очага… Под моею кровлей… Смеешь…
— Смею, тестюшка, смею! — ощерился Кудеслав. — Только не под кровлею, а на ней — это ты небось с перепугу напутал, где мы да что… А в смелости моей себя вини, пустобреха: довел-таки. Благодарствуй хотя бы на том, что от присных твоих бесчестье твое скрываю… пока. — Он еще крепче стиснул пальцы, запутавшиеся в липких прядях Горютиной бороденки. — Что же до очага, то мне близ твоего огня греться счастье невеликое. Но уж покуда приходится нам с тобой рядом жить, ты меня лучше не зли, слышишь?!
При этом «слышишь» он так рванул тестеву бороду, что тот вякнул давленой мышью и зажмурился, ожидая для себя новых неминуемых бед.
Но Мечник тут же отпустил его и распрямился, брезгливо вытирая ладонь об исхлестанные дождливым ветром штаны.
Горюта засучил пятками, отодвигаясь от озверелого зятя, торопливо и не без опаски ощупал подбородок — и так росло на нем редковато, а тут еще проклятый вятский ведмедь, кажись, выдрал изрядный клок… совсем лишил мужской красы… сволочуга…
Кудеслав же, морщась, рассматривал то место на кровле, которое успел «починить» Векшин родитель.
— И ты же еще смеешь других неумехами обзывать! — Мечник по-прежнему говорил вполголоса, лишь для тестевых ушей. — А сам ты на что годен? Хозяйство твое в запустении, избенка того и гляди обрушится, семейство кормится не твоею заботой — трудами сынов-рыболовов да вот еще с недавней поры Векшиным наузничеством… От тебя-то какой прок на этом подворье?! — Казалось, будто Мечник не слова произносит, а плюется. — Да ежели ты, к примеру, завтра подохнешь, домочадцам твоим от того немалое облегчение выйдет…
Горюта (которого, кстати, это «завтра подохнешь» пробрало нешуточной дрожью) попытался что-то сказать, но Кудеслав отмахнулся от него, словно от докучливой мухи.
Отмахнулся, а потом оборотил лицо к терпеливо мокнущим под стеною Векшиным братьям. Ох же и заклевал отщепенец сынов! Ведь работящие, дюжие, сноровистые, а глянешь иной раз на эти угрюмые лица да пустые глаза… Полудурки какие-то, а не мужики. И не женаты оба, хоть старшему, поди, уж под три десятка…
Впрочем, Кудеславу вон крепко за три десятка, а давно ли он сам?..
Ладно, все это мысли вздорные, нынче они не к месту.
Мечник улыбнулся и сказал по-обычному:
— Слышьте, мужики, вы еще чуток поскучайте. Я тут кой-чего подправлю, а потом снова будете вязанки подавать — мне.
— А я что буду?.. — начал было Горюта, но Кудеслав его перебил:
— Ты, тестюшка почтенный, отдохни покуда. А то все сам да сам — намаялся, поди, утруждаючись для нашего блага!
Это было сказано громко и услышано всеми. А вот то, что Мечник добавил после, слышал один Горюта:
— Пшел вон! И чтоб я тебя хоть до завтрашнего утра не видел!
3
Дождь шел девять дней. Он то притихал, то крепнул, то прикидывался оседающим туманом, то злобно хлестал прутьями ливневых струй тусклую муть реки, раскисшую землю и все, что только можно найти на земной и речной поверхности.
Утро десятого дня выдалось неожиданно тихим. Ветер, бывший неразлучным спутником дождя, угомонился, и сам дождь тоже угомонился. А тяжкие плотные тучи словно бы изветшали, их бесконечная угрюмость расселась прорехами ослепительной выполосканной синевы.
Жеженю удалось выбраться с хозяйского подворья, лишь когда заметно утомившийся Хорс миновал уже две трети своего дневного пути. Как-то так получилось, что Чаруса вдруг решил вспомнить о существовании своего закупа и прямо спозаранку принялся вымучивать его бесконечным множеством всяческих мелких поручений. Словно бы и впрямь Жежень всего-навсего неумеха подручный, пригодный лишь на тасканье воды и вздувание горна!
И вот ведь обидно: Чаруса же впрямь будто напрочь позабыл о Жеженевом существовании с того самого дня, когда парень окончил работать заказанный ямьским головою серебряный светоч, перепил браги у клеевара Гостюхи, обозвал Чарусиху сукой, уснул почему-то в кузне и почему-то зарывшись в кучу всякой всячины, а снилась ему тогда такая жуть, что нет ни малейшего желания даже пытаться вспомнить подробности.
Вот с того-то дня до самого нынешнего утра Чаруса Жеженю слова единого не сказал. Что там слова — при случайных встречах он на своего закупа глядел так, будто тот не человек, а пустое прозрачное место.