Связчики (Рассказы), стр. 4

Ветер стихал, звезды были чистыми; период ослабления морозов заканчивался.

— Глеб, — решил я поговорить, когда он пытался зажарить подошвы бродней, — такой метод тебе не под силу. Тебя ненадолго хватит. Диссертацию можно написать, не выезжая из биостанции, а тушки, дневники и зобы принесут профессиональные охотники. Нам так бы дойти, а ты пополз по следу. Тебя, парень, хватит на немногое.

— Так-так… Одному, конечно, все не сделать… но, по-твоему, как надо: «Эй, меньшой, скажи меньшому, пусть меньшой меньшому скажет, пусть меньшой козу привяжет!» Дневники-то, конечно, принесут, но это еще не все. Если я не захочу ходить — и у тебя будет мало охоты. Никто не захочет… — Он засмеялся. — Вся наука пойдет вбок… Через двести миллионов лет, когда солнце начнет гаснуть, — все перемрут, как мамонты, потому что не будут готовы…

Он продолжал, но не очень долго. Он вспомнил, что глухари потребляют биомассу, накапливающуюся благодаря солнцу, такую обыкновенную, как хвоя, и они ее перемалывают в желудках камешками с галечниковых россыпей.

— Глеб, — сказал я позже, — если мы задержимся в тайге больше чем на сутки, то о нас скажут: «Наука, ты их уже не бойся. Они тебя больше не тронут…»

Когда лежишь на хвое и в полусне подставляешь один бок горячему огню, а другой — морозу и мозг продолжает работу, — вся научная работа представляется чем-то вроде тяжелой нарты, которую надо тащить наверх, и остановиться тебе нельзя, иначе она поползет назад или вбок, тогда, через тьму лет, когда солнце начнет гаснуть, его дети и мои — все мы перемрем, потому что не будем готовы.

Утром мы потащились сначала просекой — она уходила влево от направления в деревню, и надо было сворачивать. Ближе к Енисею шли березняки и осинники. Полозья очень часто подрезали лыжню, и нарта валилась набок. Снег уже не шел, во второй половине дня мороз стал забирать. Иногда на ходу я оглядывался и смотрел на собак и на Глеба. Соски у лайки на белом выглядели очень красными, Глеб — очень усталым. Я старался смотреть пореже: опасался, что оглянусь и кого-то из них не увижу. Так я считал, но это было не совсем верно: на собак-то можно было надеяться, а на него? Не очень.

Ноги идут, хоть и устал, а лыжи — свинцовые, и плохо, что отказывает сердце. Мы заваривали на стоянках чай как можно крепче и бросали в кипяток масло. Было ясно, что если с Глебом что-нибудь случится, тогда придется туго: ночью мороз будет опасным. Я брел и, чтоб меньше уставать, вспоминал все приятное, что со мной бывало. Время шло быстро, а останавливаться хотелось все чаще. Глеб хотел взять лямку нарты — на ровном месте он смог бы тянуть ее по следу широких лыж, — но я опасался, что здоровье совсем изменит ему. Потом, когда осталось идти немного, можно было поменяться, он надел лямку, я надел его рюкзак.

Появился и словно проплыл мимо пень под снежной шапкой — мы вышли на лесосеку за деревней. Дорога была накатана трактором, хлыстами, которые он тащил.

Мы запрягли в нарту обеих собак, положили поверх груза рюкзак и лыжи — и ногам стало легко, и нарта скользила легко.

Я останавливался в избе лесника Василия, — по вечерам лесник уходил в клуб играть на бильярде, — нас встретила его мать. Мы узнали, что рейсовый самолетик в деревню, где у биостанция, полетит завтра, если будет летная погода. Хорошая погода, по всему видать, будет.

Мы подались к врачу со щенком. Глеб ослаб, но захотел идти тоже. Было поздно, девушка-врач была дома, она согласилась полечить малыша, мы втроем пошли в амбулаторию. Щенок не умолкал трое суток, не ел ничего — столько сил в маленьком тельце. Я не хотел убивать его — если сделать это, будешь думать, что убил лучшую из собак. Врач предприняла, что можно: сделала укол и дала таблетки.

Глеб сказал ей, что ему тоже нужна помощь. Он говорил и улыбался — мы втроем улыбались. Я не догадывался, что он не шутит, она тоже ничего не поняла: его слова могли быть нехитрой шуткой. Глеб добавил, что в животе дыра и показал на нижнюю часть живота. Он пояснил, наконец, что разошелся шов аппендицита, и принялся раздеваться. Рана была припухшей, но кровоточила мало. Женщина промыла рану, стянула брюшину и заклеила шов пластырем. Я помогал держать кожу так, чтобы разрез сошелся. «До больницы продержится!» — сказала женщина. Она прокипятила шприц и сделала укол в мякоть сзади.

Я нес щенка за пазухой.

— Что ты молчал? — спросил я у Глеба, он дернул плечами, хотел сказать что-то — и промолчал.

Мать лесника, тетка Шура, насильно поила щенка горячим молоком и говорила, что он выживет. Он стонал совсем тихо, не. хотел остановиться, будто бы мог знать, что не будет жив, если перестанет. И точно: как только затих — умер.

Глеб умылся, разделся и лег на кровать.

Собака лежала со щенками на дорожке возле печки и не шевелилась. Я смазывал соски подсолнечным маслом, два щенка между лап спали; я лечил ее и слушал радио. В это время открылась дверь, с клубами морозного тумана вошел мой приятель-охотник — кето Яша — мужчина маленького роста и веселый человек.

Он ведет промысел с женой, остальная часть семьи в это время в интернате. Остальная часть — это шесть девочек. Ему нужен был сын в напарники на охоту, и они с женой хотели сына, но каждый раз заполучить парня не удавалось, и каждый раз они ругали друг друга, разбирались, кто больше виноват, что идут одни девочки. Так и шло, а пока жена ходила в тайгу вместо напарника.

Я раньше не знал в этой деревне никого, надо было в нее выходить, и один старик из поселка Мирный сказал, что можно переночевать у Черных Яши, его изба в верхнем конце, я пришел усталый. Утром, когда проснулся, увидел, что на другой кровати спят дети и еще на одной кровати — дети, а он с женой — на полу. В следующий раз я остановился у лесника. Всем в деревне надо было говорить, почему я перестал останавливаться у Яши.

Я приходил к ним в гости каждый раз, если было время до рейсового самолетика, который мы с Глебом сейчас ждали. А теперь Яша пришел сам. Он стал звать в гости:

— Айда ельчиков жареных есть?

— Это можно…

Я сказал, что со мной напарник, и показал на кровать.

Яша подошел к кровати и стал теребить одеяло.

— Слушай, — сказал он, — айда ельчиков жареных есть!

Глеб убрал одеяло с лица.

— Не могу, — ответил он, — болею… Живот болит.

Яша засмеялся, он был навеселе:

— Слушай, на той неделе из Подкаменной Тунгуски самолет садился, какая-то девочка в вашу деревню прилетела. Народ говорит — твоя баба. Ма-а-аленькая такая синица твоя жена. Ай-ай!

Такая птичка как зимой терпеть будет?.. Айда ись. еда стынет!

Глеб взглянул на меня и еще раз сказал, что болен. Тут-то он обрадовался — пустился с шутками объяснять, что у него в животе дыра.

— Снег бродный — зачем шел? Ждать надо. В такую погоду кто далеко ходит?! — Яша захохотал. — Теперь дыру лечить надо. Немного лечить— можно!..

— Ну если немного — то можно! — засмеялся Глеб.

Он осторожно поднялся и принялся одеваться.

Эти славные собачки

Они начинали промысел из самой дальней от дома избушки. Избушка была срублена в Хребте — далеко от речки. Там реже всего встречались следы лосей, и это обстоятельство пособляло: когда лайки уходят по следам и пляшут перед зверем, забрать их нет возможности, пока не обессилят, а бить сохатых нельзя — возиться некогда, надо добывать соболей.

Каждый день Григорий находил один свежий след соболя, небольшой глубины снег держался месяц, собаки почти всегда успевали догнать зверька до темноты.

Сначала Григорий ходил со всеми лайками, но когда шерсть на запястьях лап начала слезать, стал брать только одну, другую закрывал в избушке и она сутки отдыхала под нарами вместе с собакой Мирона.