Летчик Мишка Волдырь, стр. 22

— Я ему не высохну, — говорит Карась, расправляя по песку смятые полы.

Снова доняла жара, — ни облачка, ни ветерочка.

— Ребята, кто на бревна?

Одно за другим выплыли в море изглоданные волной и червями коряги. На такой хорошо лежать и легко подгребаться руками. И где ее ни брось, наутро море выволочет ее снова на берег. Ленька Александров остался на берегу. Бьется, силится спустить на воду огромнейший дуб. Бревно у самой воды, у Леньки в руках— крепкий рычаг, но ему не удается своротить колоду с места.

— Гундосый! Чистяков! Карась! — зовет он на помощь.

Наконец, Чистяков подплыл к берегу. Под двумя рычагами бревно качнулось и село на воду.

Ленька, отгребаясь шестом, поплыл верхом, как на коне.

— Дай-ко, я нырну с него!

Чистяков влез на колоду, разбежался — и прыг— головой вперед.

— Хорошо!

Вернулся — и снова.

За ним — Карась, за Карасем — Волдырь, за ним— Шурка Фролов.

— Ладно тебе! Да ну, будет, мое бревно! — замахал шестом Александров.

— А тебе что, жалко?

— Не жалко, а мое бревно, не пущу.

— Мое, мое! У, язва! — сунулся к нему Горохов.

— Не лезь, говорю, сшибу!

— А ну, тронь!

Александров двинул шестом и скинул Горохова с бревна. Бревно кувырнулось, и когда снова, покачиваясь, остановилось на воде, Щурка, Карась и Чистяков оседлали его прежде, чем Ленька успел за него ухватиться.

— Слезайте с бревна, мое бревно, — ныл Александров.

Горохов, вскарабкавшись на колоду, утирал мокрою рукою слезы.

Скоро разревелся и Ленька. Он стряхнул песок со своего пальто, накинул его, мокрехонькое, на плечи и побрел один по шпалам, жаловаться Катерине Степановне.

— Ленид Иваныч, скинь портки на ночь, а как день — опять одень! — крикнул ему вдогонку Шурка Фролов.

Так готовились ребята к отлету.

XXXII. Возвращение

Наконец-то! Гудка паровозного ржанье.

Качнулись по рельсам катушки колес;

тронулся поезд, назад побежали

Кирюхин домишко, ручей и совхоз.

— В Москву! — под ногой буфера задрожали.

— В Москву! — замахнулся локтем паровоз.

— Сколько берешь, паровоз, за провоз?

— Таких огольцов я б и даром провез!

Шурка Фролов, конопатый и рыжий,

с собакой на верхнюю полку полез.

— Гляди-ко, ребята, как пес его лижет!

А Шурка — растрепанный, чисто, как бес.

Ведь Шарик скатушится! Лег бы пониже!

Ишь, дурень, — с собакой залез до небес!

— Шурка, дружище, а что, если пес

в Москве отморозит морозами нос?

Но Шурка уже задремал — укачало:

поезд та-та-та, та-та-та, та-та.

Ветер, как будто сорвался с причала,

вдруг по вагону забил, залетал:

быстро гроза подымалась, крепчала,

молния блещет, в глазах — слепота.

Поезд завел свою песню сначала,

Поезд та-та-та, та-та-та, та-та.

Тучи повытекли, поезд ли вынес,

только на утро — опять синева.

Синие клубы за поездом вились,

колеса гудели и пели слова.

Какие слова колесом говорились?

Шла ходуном, колесом голова.

Ну, если вдруг полетит паровоз

кубарем и кувырком под откос?

Кто его знает, придется ли снова

увидеть мохнатый, зеленый Кавказ?

Дождаться у моря ночного улова,

а то — разбежаться по молу — и враз

ухнуть до дна золотого морского,

где рыбы рябят, убегая от глаз,—

придется ли снова хотя бы разок

лечь животом на горячий песок?

Бродить ли придется по тропам колючим,

сбирать ежевику, просыпать, собрав,

и вдруг увидать, как над самою кручей,

над пропастью веток и листьев и трав

проносится провод струею текучей,

в Европу из Индии телеграф?

Придется ли вдруг с крутизны увидать

синего моря блестящую гладь?

Поезд — та-та-та, та-та-та, та-та-та,

тах-тарарах, тарарах через мост.

Вот промелькнула соломою хата,

вот покривился крестами погост.

Лапчатый ельник, косматый, мохнатый,

поросший цветами обрыв и откос.

Ближе и ближе, верста за верстой,

станция снова кричит — постой!

Туапсе — за спиной, Армавир — позади,

прощай, Кавказ, прощай, жара.

Коротким гудком паровоз гудит,

прощай, Ростов, пора, пора!

Веселый ветер гудит в груди,

за лесом лес, за горой гора.

И вот уже не видно гор,—

простор, простор, простор, простор!

Эй, паровоз, погляди, коль не слеп,

каких ты в Москву везешь ребят:

каждый парнишка подрос и окреп;

Мишка Волдырь, не узнать тебя.

Или кавказский хлеб не хлеб?

Вырос орленок из воробья!

Ай молодец, молодец, молодец,

быть тебе летчиком, оголец.

Лежишь весь день и глядишь в потолок,

будто все тебе трын-трава.

О чем же думаешь ты, паренек?

О том ли, как пены белы кружева,

о том ли, как чушку змей уволок,

о том ли, Москва теперь какова?

Нет, не о том, не о том, не о том,—

о Матвей Никанорыче, вот о ком.

О том, как пропеллер воздух рвет,

и как стальной самолет летит,

летит сквозь радугу вместо ворот;

а если вдруг сорвется с пути

и ляжет на землю во весь разворот,—

покроет крылом домов пятьсот;

затем, что летун силён и высок,

а дома — что мелкий, белый песок.

XXXIII. Всесоюзные планерные испытания

Сентябрь на исходе, а все еще горячо жжет солнце на Кавказе.

И горячо еще жжет солнце в Крыму.

Здесь, в 20 верстах от города Феодосии, среди холмов, широкою улицей раскинулась деревня Изюмовка. Издалека видать ее — блестят белые земляные хаты, рябит в глазах черепица.

Деревня деревней, круторогие коровы щиплют и пережевывают траву, под ногами шныряют цыплята.

Но кто увешал всю деревню номерками и надписями? И надписи какие чудные! «Технический комитет», «Служба погоды», «Медицинский пункт», «Караульное помещение».

А вот, повыше, над деревнею, на склоне холма Кара-Оба, — гляди что творится! В два ряда стоят просторные палатки — ангары, — целых одиннадцать палаток, а перед палатками — птицы, — большие белые птицы, распластав крылья, дружною стаей уселись на склоне холма.